Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

все людскую энергию. О-о-о!

– Ну, ты – гусь хрустальной честности. Дока. Нас по ветру держишь. Норовишь побыстрее хапнуть неположенное, а затем пустить свою матушку в заклание, как овцу, – лишь для еще большего своего насыщения, не так ли? Болезнь века, бессилие.

Виталий пожал плечами извинительно – в знак согласия.

– Просто грешно не воспользоваться конъюнктурой. Иначе – нет смысла жить.

– Во-во! Даже так. Зреет либеральность распущенная. Толкуй! Ты, брат, далеко пойдешь. Что ж, валяй, прокладывай себе дорогу. Только не забудь, что в свои-то беспартийные ряды мы тебя обратно уже ни за что не пустим. Не надейся. Нам с тобой не по пути.

Он заулыбался лишь:

– Я ведь продумал все.

Все было обычно. Звенел день.

– О, здравствуйте! Приветствую! – с вежливостью знакомого, хотя он впервые вошел сюда, в производственный отдел издательства, который разместился в одной университетской аудитории, поклонился всем сияющий рослый Ефим Иливицкий и энергично пожал руки Кашину и представленному им Махалову, взглянувшего на подошедшего к нему ястребом. – В какие же Петровские хоромы вы забрались! Фантастично! Топаешь себе под гулкими сводами, по каменным плитам – и настолько ощущаешь великодержавную эпоху. И мало о чем думаешь – видишь воочию, что где-то тут поблизости схватили ворюги и ограбили бедного чиновника Акакия Акакиевича – сняли с его плеч шинель новенькую – последнюю его радость. Так и просится все на карандаш – зарисовать…

– Не робей, сочувствуя, коллега: гоголевских ребят нынче не видать, и у нас; с нас, художников, стащить нечего, – отпарировал находчивый на язык Махалов, остановив на нем изучающий взгляд. – А может, я шибко ошибаюсь на сей счет?

– Вы смеетесь, граждане? Я еще и на пиджак не накопил, не обновил его. Подайте, ради бога, книжечку нарисовать. – И Ефим звонко рассмеялся, показывая ровные белые зубы. В нем видна была порода.

– Что, в родном издательстве заработки не густы?

– Какое! Мелочь. Лимитируется как-то. То да се. Свои корифеи есть хотят.

Кто-то из сотрудниц слышно хмыкнул.

Иливицкий, с кем Антон еще поддерживал послеслужебные приятельские отношения, стал заметно вальяжным, раскованным, демонстрировал умение быть непринужденным и вписываться с ходу в любую обстановку. Он уже вполне обжился на гражданке после демобилизации. Спустя год после демобилизации Антона, который поддерживал ее первоначально всем, чем мог, и помог устроиться ему на один завод художником, и сейчас познакомил с Махаловым, художником издательства. Теперь Иливицкий, работая по протекции тети тоже художественным редактором, уже попробовал претворить мечту в жизнь – напечатать свои иллюстрации к художественным произведениям. Были ему карты в руки.

Получив у Махалова заказ на оформленные книжки по литературоведению, Ефим говорил даже с апломбом, свысока:

– Я постараюсь сделать современное оформление. Как принято сейчас. Постараюсь не разочаровать вас.

– Не забудь, однако, что это научная книга, строгая, – не простое книжное чтиво, – предупредил Махалов. – Нас могут не понять. Не должно быть революций, беспокойств… Дескать, вот тут нежелательный крест вырисовывается… – Упомянул он одно из типичных замечаний главного редактора по одному из эскизов книжного оформления.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I

Цветком-девушкой светло-русой вдруг явилась неожиданность Антону Кашину в ясный день сентябрьский. Он ее заметил сразу, увидав среди сонма лиц, полнивших кабинет библиотечный – крепость, дом, что стоял на Биржевой линии. Их, сотрудников, отсюда посылали на двухнедельную уборку овощей под Приозерск; такая помощь сельчанам – из-за нехватки рабочих рук – сезонно практиковалась во многих советских учреждениях. Чему, конечно же, служила уже стойкая рутинность в ведении сельскохозяйственных дел.

Итак, библиотекарей в двух автобусах довезли до тесового крыльца совхозного правления. Здесь желающим выдали раскладушки. И потом все они гуськом пошагали на постой к дальним деревенским избам, разбросанным вдоль обширного озера. Так что Антон, ступая по размешанной проселочной дроге рядом с привлекательной незнакомкой в сизой куртке, и тотчас же взял – перехватил у нее из рук пружинную кровать:

– Давайте – понесу тут… налегке…

Так он с Любой познакомился. Возмечтал и ближе сдружиться с нею.

В шестидесятые, известно, словно гагаринское время распахнулось – стало невозможное возможным; люди несказанно воодушевились, как бы заново очнулись и встряхнулись, пристальней на самих себя взглянули и прикинули: а какие мы на самом деле – не зачерствели ли душой в мелкой суете и дрязгах бесконечных, в потакании брюзжанию и немощи? Есть ли и для нас местечко, чтобы встать рядком с достойными творцами и достойно показаться миру? Ибо – долг велит. Человеческий.

Антон сообразно практиковал, как настаивало институтское начальство, сначала два года корректором в издательстве ЛГУ, а теперь, закончив институт, уже работал по специальности – литредактором в издательском отделе БАН СССР и немного художничал в оформлении изданий, так как зарплата была скудна и требовались деньги на бытовые расходы.

Антон и Люба часто встречались и после их двухнедельного бытия у озера, где он маслом написал два десятка осенних этюдов; они даже зачастили бывать вдвоем – был у них такой период – в музеях, в Филармонии, в театрах, в кафе, расположенных рядом, в центре города. И хотя за нею прилежно ухаживал очень симпатичный парень-брюнет.

Впрочем, теперь стоило учесть, что Люба уже заканчивала вечерний институт, куда Антон нередко провожал ее после работы; значит, для учебы ей требовалось больше времени, и ее психологически тоже утомляли ухажеры, хотя она и не отделывалась от них немедленно; она колебалась, не зная, как ей лучше (и с кем из них) поступить, была потому несдержанной. А потому порой и разговор у Антона с ней был неутешительный, совсем бесперспективный. Только смириться с этим, все бросить и разлюбить ее – он уже не мог ни за что. Он по-тихому страдал и, переживая неудачу, маялся втихомолку. Но не досаждал ей своей любовью, не навязывал ее нисколько, полагаясь на благоразумие и некую справедливость, данную ему судьбой. Своей житейской неустроенности вопреки.

В послевоенный период существовала особая обостренность с нехваткой жилья. Особенно для молодых – неустроенных.

И поэтому он вновь появился перед Анной Акимовной: он знал, что пустовала комната в Невском районе, принадлежавшая ее брату, жившему еще у нее.

– Помилуйте! Батюшки – свет! – воскликнула она скорей с испугом. – Ведь Вы с Оленькой, кажется, согласовали все.

– И все рассогласовалось разом у нас, – сказал он без утайки.

– Сочувствую Вам. Что: не поладили?

– Не я. Видно, не устроил ее.

– Сочувствую. Я же предлагала Вас познакомить с одной скромницей…

– Анна Акимовна!

– Ну, молчу, молчу… Что ж, женская логика летуча и многообразна; не предвидишь, не предугадаешь всего верно, точно. Но это не беспечность, а