Русская армия на чужбине. Галлиполийская эпопея. Том 12 - Сергей Владимирович Волков

всякую торговлю спиртными напитками и вином в лагерных лавках». Праздник был закончен, к тому времени казаки поистратили припасенные драхмы, настроение улеглось, и снова потянулись бесконечные и нудные будни.

Ровно в семь утра в утренней прохладе звучал по лагерю и далеко разносился по окрестным горам «подъем». Много казаков вставало еще до этого времени и уже копошилось среди палаток, но после «подъема» лагерный муравейник все-таки заметно оживал. Мелькали цветные рубашки казаков, слышался шум, крик и разговоры, от лагеря к колодцам, туда и обратно, сновала беспрерывная цепь людей. Все это продолжалось пятнадцать минут, после чего части выстраивались на передних линейках. Лагерь замирал. Пели общую молитву.

Вслед за молитвой, в тех частях, где была налажена общая варка, раздавали чай, там, где общей варки не было, чай готовили самостоятельно. Дымили костры на особо отведенных для этого местах за лагерным расположением, суетились около них раздувавшие огонь казаки.

С девяти и до одиннадцати внизу у берега моря на песчаном плацу отмели, твердом как асфальт, производились строевые занятия. Занимались гимнастикой, одиночной выправкой, шереножным учением. Занятия были легкие, имевшие, главным образом, моральное значение. Занимались четыре часа в день, два – до обеда и два – после обеда, с четырех до шести часов. С наступлением жаркого времени занятия эти были перенесены на ранние утренние часы.

В Атаманском училище и на офицерских курсах занятия продолжались с прежней регулярностью. В жаркие часы дня эти занятия носили классный характер, а в утреннее и вечернее время сотни юнкеров и офицеров выводились на плац, и там производились сотенные и тактические учения. Из России училищем было вывезено четыре лошади. Аошади эти седлались, и юнкера производили на них «сменную езду», а в праздничные дни даже «загородные» проездки.

В те дни, когда выдавали продукты, а их выдавали сразу на 2–3 дня, по лагерю, из конца в конец, проносился знакомый уже крик: «Раздатчики, за продуктами!..» С мешками, чувалами и жестянками командами, так как одиночным порядком, во избежание хищения продуктов, ходить было запрещено, раздатчики отправлялись на пристань, где было расположено интендантство. Пристань находилась в полутора-двух километрах от лагеря и была соединена с последним дековилькой, по которой и перевозились продукты и другие тяжести. При этом наблюдалось своеобразное развлечение. Часть казаков, положив на вагонетки чувалы и жестянки, садились сами и катились вниз; под уклон, местами довольно значительный, вагонетки развивали большую скорость, причем не обходилось и без приключений. Случалось, что вагонетки сходили с рельс и разбивались. К счастью, такие крушения обходились без жертв.

Раздача и дележка продуктов производилась по установленному уже обычаю, точь-в-точь как это делалось в Чилингире, Санджак-Тепе или других лагерях, с таким же «кому?» и кропотливым, можно сказать, аптекарским делением «полагаемого». Да и весь порядок дня был общелагерный, твердо установившийся. Так же на кострах готовили обед, ужин, кипятили чай, так же стирали белье, искали насекомых, с таким же трудом добывали топливо, ходили за колючкой, бродили по пристаням и оставленным греками строениям в поисках какой-либо щепки, кола или доски.

В восемь вечера, по-лагерному в девять, так как часовая стрелка была переведена на час вперед, полки выстраивались на поверку. Звонко разносилась по затихшим лагерям и дальше, по горам и заливу, «зоря», стройно и величественно из тысячи грудей лилась молитва. «Всколыхнулся, взволновался…» – перекатывались затем по лагерю могучие волны Донского гимна, отбой и – лагерный муравейник снова копошился, снова слышались шум и крики.

Быстро кончались южные сумерки, по склонам гор зажигались костры, точно громадные звезды, висевшие в бархатном сумраке ночи. Слышались песни. То частые и веселые, с удалыми выкриками и подпевами, со свистом и гиканьем, то тягучие, грустные и тоскливые, как лемносская жизнь. О всем пели казаки. И о славе казачьей, боевых подвигах, походах и боях, о рассеянных по всему свету костях и могилах казачьих, о родном Доне, тихих привольных станицах и хуторах, пели о покинутых домах, детях и казачках, напрасно поджидающих своих мужей. Обо всем пели казаки. И о большевиках, выгнавших их из родного края, и об убитых и замученных ими товарищах. Слышалась в песнях то жалоба на горькую долю, то мрачная угроза далекому ненавистному врагу, и вся душа казачья, смятенная и придавленная, но не уничтоженная, изливалась в этих песнях.

Доваривался ужин, закипал последний чай, один за другим догорали и гасли костры. Стихали последние песни. Обвеянный прохладой лагерь засыпал. Только где-либо высокими переливами изнывал не уснувший еще станичник, и песня, ровная и бесконечная, как Донская степь, одиноко разносилась в ночной тишине. День кончался… «Завтра» было точь-в-точь такое же, и медленно и однообразно, день за днем, тянулось унылое время.

Иногда эти серые будни прерывались светлыми днями. Так было 9 мая (ст. ст.), в день Кавалерского праздника ордена Святого Николая Чудотворца. В этот день Лемнос чествовал своих героев, покрывших новой славой Русскую Армию на полях Северной Таврии, кавалеров ордена. Рано утром все части Донского корпуса, со знаменами и штандартами, при оружии, были выведены на твердую песчаную отмель у моря, где обыкновенно происходили занятия, и построены «покоем». Посредине был воздвигнут аналой, около которого собралось все корпусное духовенство с полковыми иконами и хоругвями и соединенный хор всех частей корпуса.

Была тихая солнечная погода, с безоблачным голубым небом и таким же спокойным морем. Эффектную картину представляли тогда казаки, все однообразно одетые, в белых гимнастерках и таких же фуражках, застывшие в безмолвном ожидании. Ярко блистали на солнце хоругви и облачение духовенства. Ожидали генерала Абрамова, который должен был прибыть сюда с берега Калоераки, где находился штаб Лемносской группы.

Около десяти часов ряды вздрогнули, зашевелились, спешно выравниваясь, послышались тихие короткие слова команды. Прибыл генерал Абрамов.

– Слуша-а-ай, на кра-улл!.. – громко и отчетливо пронеслись слова команды. Коротко блеснули в лучах солнца тысячи шашек, как один взвились и замерли штыки. Трубачи заиграли «встречу». Сопровождаемый начальником штаба полковником Ясевичем и старшими войсковыми начальниками, генерал Абрамов, старший кавалер ордена Святого Николая Чудотворца, обходил ряды, здороваясь с казаками, бодро и радостно отвечавшими ему. Начался молебен, который служил корпусной протоиерей, соборне с духовенством корпуса.

После молебна был парад. Полк за полком, сотня за сотней, стройными белыми рядами, резко отбивая такт по твердой, как асфальт, отмели, точно заправские пехотинцы, проходили казаки перед своим любимым вождем; отчетливо, как один, отвечали на приветствия. Тихо реяли в голубом воздухе старые боевые знамена. Трудно было поверить, глядя на проходившие стройные ряды казаков, что это изгнанники, влачащие полуголодное существование на унылом острове, под строгой