По ком звонит колокол - Эрнест Хемингуэй

Я увидела в зеркале свое лицо, и лица тех, которые держалименя, и еще троих сзади, но ни одно из этих лиц не было мне знакомо. В зеркалея видела и себя и их, но они видели только меня. И это было, как будто сидишь вкресле зубного врача, и кругом тебя много зубных врачей, и все они сумасшедшие.Себя я едва могла узнать, так горе изменило мое лицо, но я смотрела на себя ипоняла, что это я. Но горе мое было так велико, что я не чувствовала ни страха,ничего другого, только горе.

В то время я носила косы, и вот я увидела в зеркале, какпервый фалангист взял меня за одну косу и дернул ее так, что я почувствовалаболь, несмотря на мое горе, и потом отхватил ее бритвой у самых корней. И яувидела себя в зеркале с одной косой, а на месте другой торчал вихор. Потом онотрезал и другую косу, только не дергая, а бритва задела мне ухо, и я увиделакровь. Вот попробуй пальцами, чувствуешь шрам?

— Да. Может быть, лучше не говорить об этом?

— Нет. Ничего. Я не будут говорить о самом плохом. Так вот,он отрезал мне бритвой обе косы у самых корней, и все кругом смеялись, а я дажене чувствовала боли от пореза на ухе, и потом он стал передо мной — а другиедвое держали меня — и ударил меня косами по лицу и сказал: «Так у наспостригают в красные монахини. Теперь будешь знать, как объединяться сбратьями-пролетариями. Невеста красного Христа!»

И он еще и еще раз ударил меня по лицу косами, моими жекосами, а потом засунул их мне в рот вместо кляпа и туго обвязал вокруг шеи,затянув сзади узлом, а те двое, что держали меня, все время смеялись.

И все, кто смотрел на это, смеялись тоже. И когда я увиделав зеркале, что они смеются, я заплакала в первый раз за все время, потому чтопосле расстрела моих родителей все во мне оледенело и у меня не стало слез.

Потом тот, который заткнул мне рот, стал стричь менямашинкой сначала от лба к затылку, потом макушку, потом за ушами и всю головукругом, а те двое держали меня, так что я все видела в зеркале, но я не вериласвоим глазам и плакала и плакала, но не могла отвести глаза от страшного лица сраскрытым ртом, заткнутым отрезанными косами, и головы, которую совсем оголили.

А покончив со своим делом, он взял склянку с йодом с полкипарикмахера (парикмахера они тоже убили — за то, что он был членом профсоюза, ион лежал на дороге, и меня приподняли над ним, когда тащили с улицы) и, смочивйодом стеклянную пробку, он смазал мне ухо там, где был порез, и эта легкаяболь дошла до меня сквозь все мое горе и весь мой ужас. Потом он зашел спередии йодом написал мне на лбу три буквы СДШ[98], и выводил он их медленно истарательно, как художник. Я все это видела в зеркале, но больше уже неплакала, потому что сердце во мне оледенело от мысли об отце и о матери, и все,что делали со мной, уже казалось мне пустяком.

Кончив писать, фалангист отступил на шаг назад, чтобыполюбоваться своей работой, а потом поставил склянку с йодом на место и опятьвзял в руки машинку для стрижки: «Следующая!» Тогда меня потащили изпарикмахерской, крепко ухватив с двух сторон под руки, и на пороге яспоткнулась о парикмахера, который все еще лежал там кверху лицом, и лицо унего было серое, и тут мы чуть не столкнулись с Консепсион Гарсиа, моей лучшейподругой, которую двое других тащили с улицы. Она сначала не узнала меня, нопотом узнала и закричала. Ее крик слышался все время, пока меня тащили черезплощадь, и в подъезд ратуши, и вверх по лестнице, в кабинет моего отца, гдеменя бросили на диван. Там-то и сделали со мной нехорошее.

— Зайчонок мой, — сказал Роберт Джордан и прижал ее к себе таккрепко и так нежно, как только мог. Но он ненавидел так, как только можетненавидеть человек. — Не надо больше говорить об этом. Не надо больше ничегорассказывать мне, потому что я задыхаюсь от ненависти.

Она лежала в его объятиях холодная и неподвижная и немногоспустя сказала:

— Да. Я больше никогда не буду говорить об этом. Но этоплохие люди, я хотела бы и сама убить хоть нескольких из них, если б можнобыло. Но я сказала это тебе, только чтобы твоя гордость не страдала, если ябуду твоей женой. Чтобы ты понял все.

— Хорошо, что ты мне рассказала, — ответил он. — Потому чтозавтра, если повезет, мы многих убьем.

— А там будут фалангисты? Все это сделали они.

— Фалангисты не сражаются, — мрачно сказал он. — Они убиваютв тылу. В бою мы сражаемся с другими.

— А тех никак нельзя убить? Я бы очень хотела.

— Мне и тех случалось убивать, — сказал он. — И мы еще будемих убивать. Когда мы взрывали поезда, мы убивали много фалангистов.

— Как бы мне хотелось пойти с тобой, когда ты еще будешьвзрывать поезд, — сказала Мария. — Когда Пилар привела меня сюда после тогопоезда, я была немножко не в себе. Она тебе рассказывала, какая я была?

— Да. Не надо говорить об этом.

— У меня голова была как будто свинцом налита, и я моглатолько плакать. Но есть еще одно, что я должна тебе сказать. Это я должна.Может быть, тогда ты не женишься на мне. Но, Роберто, если ты тогда не захочешьжениться на мне, может быть, можно, чтобы мы просто были всегда вместе.

— Я женюсь на тебе.

— Нет. Я совсем забыла об этом. Наверно, ты не захочешь.Понимаешь, я, наверно, не смогу тебе родить сына или дочь, потому что Пиларговорит, если б я могла, это бы уже случилось после того, что со мной делали. Ядолжна была тебе это сказать. Не знаю, как это я совсем забыла об этом.

— Это не важно, зайчонок, — сказал он. — Во-первых, можетбыть, это и не так. Только доктор может сказать наверняка. И потом, мне совсемне хочется производить на свет сына или дочь, пока этот свет такой, какой онсейчас. И всю любовь, которая у меня есть, я отдаю тебе.

— А я бы хотела родить тебе сына или дочь, — сказала онаему. — Как же может мир сделаться лучше, если не будет детей у нас, у тех, ктоборется против фашистов.

— Ах, ты, — сказал он. — Я люблю тебя. Слышишь? А теперьспать, зайчонок. Мне нужно встать задолго до рассвета, а в этом месяце зарязанимается рано.

— Значит, это ничего — то последнее, что я тебе сказала? Мывсе-таки можем пожениться?

— Мы уже поженились. Вот сейчас. Ты моя жена. А теперь спи,зайчонок, времени осталось совсем мало.

— А мы правда поженимся? Это не только слова?

— Правда.

— Тогда я сейчас засну, а если проснусь, буду лежать идумать об этом.

— Я тоже.

— Спокойной ночи, муж мой.