По ком звонит колокол - Эрнест Хемингуэй

— Спокойной ночи, — сказал он. — Спокойной ночи, жена.

Он услышал ее дыхание, спокойное и ровное, и понял, что оназаснула, и лежал совсем тихо, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить ее. Ондумал обо всем том, чего она недосказала, и ненависть душила его, и он былдоволен, что утром придется убивать. Но я не должен примешивать к этому своиличные чувства, подумал он.

А как забыть об этом? Я знаю, что и мы делали страшные вещи.Но это было потому, что мы были темные, необразованные люди и не умели иначе. Аони делают сознательно и нарочно. Это делают люди, которые вобрали в себя вселучшее, что могло дать образование. Цвет испанского рыцарства. Что за народ!Что за сукины дети все, от Кортеса, Писарро, Менендеса де Авила и до Пабло! Ичто за удивительные люди! На свете нет народа лучше их и хуже их. Более доброгои более жестокого. А кто понимает их? Не я, потому что, если б я понимал, я быне простил. Понять — значит простить. Нет, это неверно. Прощение всегдапреувеличивалось. Прощение — христианская идея, а Испания никогда не былахристианской страной. У нее всегда был свой идол, которому она поклонялась вцеркви. Otra Virgen mas[99]. Вероятно, именно потому они так стремятся губитьvirgens своих врагов. Конечно, у них, у испанских религиозных фанатиков, этогораздо глубже, чем у народа. Народ постепенно отдалялся от церкви, потому чтоцерковь была заодно с правительством, а правительство всегда было порочным. Этоединственная страна, до которой так и не дошла реформация. Вот теперь онирасплачиваются за свою инквизицию.

Да, тут есть о чем подумать. Есть чем занять свои мысли,чтобы поменьше тревожиться о работе. И это полезнее, чем выдумывать. Господи,сколько же он навыдумывал сегодня. А Пилар — та весь день выдумывала. Ну, ясно!Что, если даже их убьют завтра? Какое это имеет значение, если только удастсявовремя взорвать мост? Вот все, что нужно завтра.

Да, это не имеет значения. Нельзя ведь жить вечно. Можетбыть, в эти три дня я прожил всю свою жизнь. Если это так, я хотел бы последнююночь провести иначе. Но последняя ночь никогда не бывает хороша. Ничтопоследнее не бывает хорошо. Нет, последние слова иногда бывают хороши. «Даздравствует мой муж, мэр этой деревни!» — это хорошо сказано.

Он знал, что это было хорошо, потому что у него мурашкипробегали по телу, когда он повторял про себя эти слова. Он наклонился ипоцеловал Марию, и она не проснулась. Он прошептал очень тихо по-английски:

— Я с радостью женюсь на тебе, зайчонок. Я очень горжусьтвоей семьей.

В тот самый вечер в отеле Гэйлорда в Мадриде собралосьбольшое общество. К воротам подкатила машина с замазанными синей краскойфарами, и человек небольшого роста в черных кавалерийских сапогах, серыхбриджах и коротком, сером, доверху застегнутом кителе вышел из машины, ответилна салют часовых у дверей, кивнул агенту секретной полиции, сидевшему законторкой портье, и вошел в кабину лифта. В мраморном вестибюле тоже было двоечасовых, они сидели на стульях по обе стороны входной двери и толькооглянулись, когда маленький человек прошел мимо них к лифту. На их обязанностилежало ощупывать карманы каждого незнакомого лица, входившего в отель,проводить рукой по его бокам и под мышками, чтобы проверить, нет ли у негооружия. Если оружие было, его надлежало сдать портье. Но коротенького человечкав бриджах они хорошо знали и только мельком взглянули, когда он проходил мимоних.

Когда он вошел к себе в номер, оказалось, что там полнонароду. Люди сидели, стояли, беседовали между собой, как в великосветскойгостиной; мужчины и женщины пили водку, виски с содовой и пиво, котороеналивали в стаканчики из больших графинов. Четверо мужчин были в военной форме.На остальных были замшевые или кожаные куртки с замками-молниями, а из четырехженщин три были в обыкновенных простых платьях, а на четвертой, черной и невероятнохудой, было что-то вроде милицейской формы строгого покроя, только с юбкой, исапоги.

Войдя в комнату, Карков прежде всего подошел к женщине вформе, поклонился ей и пожал руку. Это была его жена, и он сказал ей что-топо-русски так, что никто не слышал, и на один миг дерзкое выражение, с которымон вошел в комнату, исчезло из его глаз. Но оно сейчас же опять вернулось, кактолько он заметил красновато-рыжие волосы и томно-чувственное лицо хорошосложенной девушки, и он направился к ней быстрым, четким шагом и поклонился.Жена не смотрела ему вслед, когда он отошел. Она повернулась к высокомукрасивому офицеру-испанцу и заговорила с ним по-русски.

— Твой предмет что-то растолстел за последнее время, —сказал Карков девушке. — Все наши герои стали толстеть с тех пор, как мывступили во второй год войны. — Он не глядел на человека, о котором шла речь.

— Ты меня завтра возьмешь с собой в наступление? — спросиладевушка. Она говорила по-немецки.

— Не возьму. И никакого наступления не будет.

— Все знают про это наступление, — сказала девушка. — Нечегоразводить конспирацию. Долорес тоже едет. Я поеду с ней или с Карменом. Массанароду едет.

— Можешь ехать с тем, кто тебя возьмет, — сказал Карков. — Яне возьму.

Потом он внимательно посмотрел на девушку и спросил, сразустав серьезным:

— Кто тебе сказал об этом? Только точно!

— Рихард, — сказала она тоже серьезно.

Карков пожал плечами и отошел, оставив ее одну.

— Карков, — окликнул его человек среднего роста, у которогобыло серое, обрюзглое лицо, мешки под глазами и отвисшая нижняя губа, а голостакой, как будто он хронически страдал несварением желудка. — Слыхали приятнуюновость?

Карков подошел к нему, и он сказал:

— Я только что узнал об этом. Минут десять, не больше.Новость замечательная. Сегодня под Сеговией фашисты целый день дрались сосвоими же. Им пришлось пулеметным и ружейным огнем усмирять восставших. Днемони бомбили свои же части с самолетов.

— Это верно? — спросил Карков.

— Абсолютно верно, — сказал человек, у которого были мешкипод глазами. — Сама Долорес сообщила эту новость. Она только что была здесь,такая ликующая и счастливая, какой я ее никогда не видал. Она словно всясветилась от этой новости. Звук ее голоса убеждал в истине того, о чем онаговорила. Я напишу об этом в статье для «Известий». Для меня это была одна извеличайших минут этой войны, минута, когда я слушал вдохновенный голос, вкотором, казалось, сострадание и глубокая правда сливаются воедино. Она всясветится правдой и добротой, как подлинная народная святая. Недаром ее зовут laPasionaria[100].