Историк - Элизабет Костова

Она сделала несколько шагов, чтобы отойти подальше от паука, хотя тварь уже сгинула в водах Дуная.

— Когда я училась в университете, мы были влюблены — или мне так казалось. Он расплатился со мной, когда помог тете выбить для меня паспорт и разрешение на выезд из Венгрии.

Я отпрянул от нее.

— О, не так грубо, — пояснила она. — Он не говорил, конечно: переспи со мной и можешь отправляться в Англию. Для этого он слишком тонок. Да он и не получил от меня всего, чего хотел, но ко времени, когда чары рассеялись, паспорт был уже у меня в руках. Так уж вышло, а получив билет на Запад, к свободе, я уже не могла вернуть его. Мне очень хотелось найти отца. Так что я продолжала игру с Гежей, пока не сбежала в Лондон, и уже оттуда написала ему о разрыве. Мне хотелось хоть в этом быть честной. Он наверняка был очень сердит, но ответа я не получила.

— А как ты узнала, что он служит в тайной полиции? Она рассмеялась:

— Сам похвастался. Надеялся произвести на меня впечатление. Я не призналась ему, что испытываю не восхищение, а страх, смешанный с брезгливостью. Он рассказывал о людях, которые по его доносам отправились в тюрьму или под пытки, намекал, что бывало и похуже. Как было не возненавидеть его в конце концов?

— Не могу порадоваться его интересу к нам, — сказал я, — но твои чувства к нему меня радуют.

— А ты что подумал? — возмутилась она. — Я с первой минуты только и старалась от него отделаться.

— Но я еще на конференции почувствовал, что между вами что-то есть, — признался я, — и невольно гадал, любила ты его или, может быть, все еще любишь.

— Нет. — Не отрывая взгляда от темных речных струй, она покачала головой. — Я не могла любить доносчика, палача, быть может, убийцу. И если бы я не отвергла его тогда и тем более теперь, то были бы и другие причины от него отказаться.

Она чуть повернулась в мою сторону, но не подняла взгляд.

— Не такие веские, но для меня очень важные. Он не понимал, когда нужно поговорить, утешить, а когда помолчать. Его на самом деле не интересует история. У него нет добрых серых глаз и косматых бровей, он не закатывает рукава до локтя.

Я молча таращил на нее глаза, а она отважно взглянула мне прямо в лицо.

— Короче говоря, главный его недостаток: что он — не ты. Не знаю, сколько мы простояли там, минуты или часы, но она вдруг со стоном отстранилась и схватилась за горло.

— Что такое? — вскинулся я. Она ответила не сразу:

— Та рана. Зажила, но иногда побаливает. И я сейчас подумала: может, мне нельзя к тебе прикасаться.

Мы долго смотрели друг на друга.

— Элен, — сказал я, — покажи. Дай я посмотрю.

Она молча размотала шарф и подняла подбородок, подставив горло свету фонаря. Я увидел на ее коже две багровые отметины, почти затянувшиеся. Страх мой немного отступил: укус явно не повторялся с того первого раза. Я наклонился, коснулся ранки губами.

— Нет, Пол, не надо! — вскрикнула Элен, отшатнувшись.

— Мне все равно, — сказал я. — Я сам тебя вылечу. — Потом я всмотрелся в ее лицо. — Я не сделал тебе больно?

— Нет, наоборот, — призналась Элен, но ранку прикрыла рукой и поспешно повязала шарф.

Я понимал, что должен ежеминутно оберегать ее, хотя бы в кровь Элен попало совсем мало отравы. Порылся в кармане.

— Давно надо было это сделать. Надень-ка.

Я протянул ей один из крестиков, купленных еще дома, в церкви Святой Марии, и застегнул цепочку, так что она свисала поверх шарфа. Мне показалось, что Элен вздохнула с облегчением и погладила крестик пальцем.

— Понимаешь, я неверующая. Мне всегда казалось, что ученому…

— Я знаю. Но ведь тогда, в церкви Святой Марии…

— Святой Марии? — Элен недоуменно насупилась.

— Рядом с университетом. Ты зашла, чтобы прочесть письма Росси, но взяла святой воды у алтаря.

Она задумалась, вспоминая.

— Верно. Просто я затосковала тогда по дому.

Мы медленно сошли с моста и побрели по темной улице, не касаясь друг друга, но мои плечи еще помнили ее объятия.

— Позволь мне зайти в твою комнату, — шепнул я Элен, когда впереди показалось здание гостиницы.

— Не здесь… За нами следят.

Мне показалось, что у нее дрогнули губы.

Я не стал настаивать и даже обрадовался, когда, зайдя в вестибюль, нашел повод отвлечься. Вместе с ключом портье вручил мне клочок бумаги с нацарапанной по-немецки запиской: звонил Тургут и просил перезвонить. Элен терпеливо дождалась окончания ритуала: мольба о телефоне и умасливание клерка небольшим приношением — мне пришлось сократиться в расходах. Потом я долго безнадежно крутил диск, пока не услышал наконец гудки. Тургут ответил невнятным ворчанием и тут же переключился на английский:

— Пол, дорогой мой! Хвала Всевышнему, вы позвонили. У меня для вас новость — важная новость!

Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди:

— Вы нашли?.. Карту? Гробницу? Росси?

— Нет, друг мой, никаких чудес. Но мы перевели письмо, которое нашел Селим. Поразительный документ! Написано православным монахом в Стамбуле в 1477 году. Вы меня слышите?

— Да, да! — закричал я так, что портье ожег меня возмущенным взглядом, а Элен с беспокойством оглянулась. — Говорите же.

— В 1477 году он дал приют нескольким братьям по вере, которые доставили из Карпат тело Губителя Турок, знатного господина. Там еще много всего, мне кажется, очень важного для вас. Покажу вам завтра, да?

— Да! — выкрикнул я. — Но они не в Стамбуле его похоронили? — Элен затрясла головой, и я угадал ее мысль: телефон может прослушиваться.

— Из письма неясно, — гудел Тургут. — Наверняка так и не знаю, но не похоже, чтобы могила была здесь. Мне кажется, вам надо приготовиться к новому путешествию. И скорее всего, вам опять понадобится поддержка доброй тетушки. — Несмотря на помехи, я расслышал в его голосе мрачные нотки.

— Опять ехать? Но куда?

— В Болгарию, — прокричал издалека Тургут.

Я выронил трубку и беспомощно уставился на Элен.

— В Болгарию?

Я нашел еще один гроб, более величественный, чем остальные, колоссального размера и благородной формы. На нем было написано одно слово: ДРАКУЛА.

Брэм Стокер. «Дракула»

Несколько лет назад я нашла в отцовских бумагах записку. Она не имеет никакого отношения к этой повести, если не считать того, что, кроме его писем, это единственная памятка его любви к Элен. Он никогда не вел дневника, а такие случайные заметки обычно относились к работе — размышления о дипломатических проблемах или каких-либо вопросах истории, оказавшихся существенными в разрешении международных конфликтов. Такие заметки, вместе с выраставшими из них статьями и текстами докладов, теперь собраны в библиотеке его фонда, а мне осталась на память одна-единственная записка, сделанная им для себя — и для Элен. Я привыкла видеть в отце человека, приверженного фактам и идеям, но не поэзии, — тем более важен для меня этот документ. Я пишу не детскую книгу, и мне хочется сделать ее возможно точнее, поэтому я решилась включить эту очень личную запись в ее текст. Могу поверить, что отец писал нечто в том же роде и в письмах, но в его характере было уничтожить их — может быть, сжечь в крошечном садике за нашим домом в Амстердаме. Помнится, девочкой я иногда находила там оставшиеся в кирпичной жаровне обугленные клочки бумаги. Эта записка, конечно, уцелела случайно. Она не датирована, поэтому я не могу хронологически точно отнести ее к тому или иному отрезку повествования. Привожу ее здесь, потому что в ней говорится о первых днях их любви, хотя в словах сквозит боль, подсказывающая, что письмо было написано уже не существующему адресату.