Цицианов - Владимир Лапин

Представление о своем полку как о «местном племени» настолько глубоко проникло в сознание солдат, что чины полков, воевавших здесь с «ермоловских» времен, называли себя «кавказцами», а части, пришедшие на пополнение корпуса в 1840-е годы, именовали «российскими», причем последнее выражение имело откровенно презрительный оттенок. «Кавказцы» даже не считали своим долгом выручать «российских», когда те попадали в трудное положение. При этом спасение «частей-побратимов», называвшихся по местному обычаю кунаками, считалось святым делом[654]. Такая взаимная неприязнь частей одной армии очень показательна. Люди с общим языком, религией, присягой и подданством считали это второстепенным, выдвигая на первый план в самоидентификации принадлежность к полку. Этот процесс формирования особого духа Отдельного Кавказского корпуса заметен уже при Цицианове. Основную информацию о такого рода явлениях историк обычно черпает из воспоминаний, которые в отношении событий начала XIX столетия довольно скудны. Но и официальные документы позволяют судить о многом. То, что во время штурма Гянджи егеря не пощадили лезгин, не тронув остальных пленных, свидетельствует о своего рода «приватизации» войны, которая невозможна без соответствующих сдвигов в самоидентификации. Превратить вчерашнего мирного пахаря в инициативного и умелого солдата было непросто. Русское крестьянство было демилитаризованной средой, с полным отсутствием навыков владения огнестрельным или холодным оружием и воинских традиций. Во время народных гуляний высшим проявлением воинского духа была драка на кулаках, «стенка на стенку». Ни тебе джигитовки, ни фехтования, ни стрельбы. Примечательно, что один горец, бежавший домой из северной ссылки, уговаривал своих соплеменников продолжать сопротивление — по его верным сведениям, у царя «кончались солдаты»: на всем пути от Архангельска до Ставрополя беглец видел одних только мужиков с сохами.

Что же за люди воевали за славу российскую, кто раздвигал границы империи? Ответ на это дают, например, сведения о составе батальонов Эриванского полка. В 1803 году 1-м батальоном командовал подполковник Федор Мейендорф, немец-лютеранин из Лифляндии, не имевший на родине никакой недвижимости. Заместитель его, «подполковник на премьер-майорской вакансии» Каспер Рациус, был земляком и единоверцем своего начальника. Командир имел дворянские корни, а заместитель — сын чиновника. Из послужного списка премьер-майора Андриана Куприна мы узнаем, что этот офицер происходил из дворян, но поместья не имел. Из шести капитанов — ротных командиров — только у одного имелись крепостные — 60 душ, да к тому же не его собственные, а принадлежащие отцу. Еще один «людишек» не имел, а четверо — даже не имели на то права, поскольку были «из солдатских детей». Из девяти поручиков дворянами являлись шестеро, причем ни у одного из них не было собственности, да и их родителей-помещиков богачами назвать нельзя. В среднем за каждым числилось 37 крепостных (для установки «масштаба» напомним, что у «гоголевской» помещицы Настасьи Петровны Коробочки, которую никак нельзя назвать слишком богатой, имелось около 80 крепостных). Еще беднее оказались подпоручики — их наследство составляло менее 15 душ на одного. В батальоне состояло 42 унтера, претендовавших на выслугу обер-офицерского чина. 29 из них были потомственными дворянами, но, во-первых, из этого числа каждый пятый — безземельный, а остальные имели в среднем по 16 душ крепостных. Еще семеро именовались солдатскими, а четверо — обер-офицерскими детьми[655]. Последнее означало, что их отцы начали службу нижними чинами, а личное дворянство получили за ратные заслуги.

Генерал Цицианов пытался повысить эффективность действий против горцев различными мерами. Он, в частности, запретил командирам частей рапортовать о невозможности настигнуть противника. Ущерб от действий горцев главнокомандующий предложил возмещать за счет начальников, в зоне ответственности которых произошел прорыв кордонной линии. Так, стоимость казенного табуна, угнанного черкесами в 1802 году, он приказал удержать из жалованья командира Волгского казачьего полка майора Лучкина[656]. В своих приказах по корпусу Цицианов обрушился на офицеров Казанского мушкетерского полка, которые, вместо того чтобы научиться эффективно действовать против горцев, в совершенстве овладели мастерством писать пространные реляции. Из жалованья подполковника Астафьева было приказано вычесть стоимость 1700 патронов, выпущенных казанцами «в белый свет как в копеечку» во время налета чеченцев, которые буквально из-под стен Владикавказа угнали большой табун[657]. Полкам на Кавказе приходилось отказываться от многих уставных положений, выработанных в войнах «европейского» типа. После объявления тревоги, например, осенью 1802 года Севастопольский мушкетерский полк, расположенный на Лезгинской линии, занялся, «как положено», проверкой наличия солдат. Продолжительность этой процедуры оказалась достаточной для того, чтобы горцы угнали весь полковой скот[658].

Шефу 17-го егерского полка полковнику Карягину по поводу частого бегства арестантов Цицианов писал: «Все сие заставляет меня быть в полной уверенности, что ни офицеры, ни солдаты не читают артикула воинского устава о важности караулов и часовых. Ненаказанность за столь величайшее преступление довершает расслабление, и для того предписываю вашему благородию приказать читать оные перед ротами каждые праздничные и воскресные дни и заставлять не только солдат оные слушать, но и чтобы все офицеры были при оном; а после офицеров молодых и неосмысленных ребят, коих у вас довольно, испытывать, — знают ли и помнят ли читаемое. Ибо если ваше благородие не будете помышлять о том, что офицеру знать надлежит, то офицеры будут причиной вашего несчастья по службе, которую вы так давно продолжаете с честью»[659]. Цицианов терпеть не мог пустословия. 27 августа 1805 года он писал Лисаневичу: «Я и прежде знал, что поход ваш окончится не к славе русского оружия, что кончится реляцией и извещением об уходе вашего неприятеля. Какая же польза от вашего похода? Бедные солдаты! Сколько им мучений от сих пустых походов! Да и дождутся того, что их не будут бояться карабагские жители, как Баба-хана, ушедши в горы, и об них будут думать, что они боятся гор, не ведая, что сие произошло от лишней осторожности начальника»[660]. А его письмо тому же Лисаневичу от 9 января 1806 года выглядит совсем грозно: «Если ваше высокоблагородие не изловите Мирзу-бека и Фези-бека силой или деньгами, то не избежите военного суда, коему я вас предам, по власти мне дарованной»[661].