Бен-Гур - Льюис Уоллес

Сделав это пояснение, мы поспешим вернуться к нашему рассказу.

Указ нового прокуратора с требованием доклада о всех лицах, находящихся в заключении, был получен в Антониевой башне и исполнен ее работниками весьма оперативно. С того дня, как последний из несчастных предстал перед ними для обследования, прошло двое суток. Занесенный на табулу список, готовый для подачи «наверх», уже лежал на столе трибуна, чьему попечению были вверены заключенные. Через несколько минут списку предстояло отправиться к Пилату, расположившемуся во дворце на Сионском холме.

Трибун сидел за столом в своем кабинете, просторном и прохладном, обставленном так, как и подобает офису столь высокого во всех отношениях должностного лица. Стоявший напротив него офицер в седьмом часу дня выглядел усталым и с трудом скрывал свое нетерпение: сразу же после отправки списка он собирался присесть где-нибудь в укромном уголке у основания колоннады, чтобы спокойно подышать воздухом и отдохнуть, наблюдая за евреями, снующими во внутренних двориках Храма. Его подчиненные и клерки вполне разделяли нетерпение своего начальника.

Во время затянувшегося ожидания в проеме двери, ведущей в соседнюю комнату, появился человек. Он встряхнул связкой ключей, каждый из которых был весом с молоток, и звоном их привлек внимание своего шефа.

– А, это ты, Гесий! Заходи, – велел ему трибун.

Когда вновь прибывший подошел к столу, за которым в простом кресле сидел его начальник, все присутствующие, увидев на его лице выражение тревоги и досады, затаили дыхание, чтобы не пропустить ни слова из того, что сейчас будет сказано.

– О трибун! – начал тот, низко поклонившись. – Я боюсь сказать тебе то, с чем я пришел.

– Еще одна ошибка – так, Гесий?

– Если бы я мог убедить сам себя, что это всего лишь ошибка, я бы так не боялся.

– Тогда, значит, это преступление – или, еще хуже, недосмотр по службе. Ты можешь посмеяться над цезарем или проклясть богов – и остаться в живых; но, если ты посягнешь на долг службы, – ты сам знаешь, что будет с тобой, Гесий. Так говори!

– Прошло уже около восьми лет, как Валерий Грат назначил меня надсмотрщиком за заключенными здесь, в Антониевой башне, – неторопливо произнес человек. – Я помню тот день, когда я приступил к своим обязанностям. Накануне на улицах вспыхнул бунт, произошло целое сражение. Мы усмирили евреев, но и нашим тоже досталось. Как тогда болтали, все началось из-за попытки покушения на Грата, который был сбит с лошади плиткой, брошенной с крыши. Я впервые увидел его сидящим на твоем месте, о трибун, голова его была вся в бинтах. Он сообщил мне о моем назначении и дал мне эти ключи, числом по количеству камер. «Они являются символом твоей службы», – сказал он мне и прибавил, что я никогда не должен с ними расставаться. На столе перед ним лежал свиток пергамента. Подозвав меня к столу, он развернул свиток. «Это планы камер, – сказал Грат. Там было три плана. – Вот это, – продолжал он, – расположение камер верхнего уровня; второй план показывает камеры, лежащие ниже. А третий план изображает камеры самого нижнего уровня. Я вручаю их тебе». Я взял эти планы у него из рук, а затем он сказал еще: «Теперь у тебя есть ключи и планы, ступай и познакомься со своим новым хозяйством. Зайди в каждую камеру, посмотри, в каком она состоянии. Если тебе понадобится дополнительно что-нибудь, чтобы гарантировать надежность пребывания там заключенных, дай мне знать, ибо теперь твоим начальником являюсь только я, и никто другой».

Я отдал ему честь и было повернулся, чтобы уйти, но он остановил меня. «Ах, я и забыл, – сказал он. – Дай мне план самого нижнего уровня». Я протянул ему пергамент, и он расстелил его на столе. «Здесь, Гесий, – сказал он, – взгляни на эту камеру. – Он показал пальцем на камеру под номером пять. – В ней находятся трое заключенных, отчаянные типы, оказавшиеся посвященными в государственную тайну и пострадавшие за свое любопытство, которое, – тут он строго взглянул на меня, – в некотором отношении хуже преступления. Поэтому они были ослеплены, лишены языков и осуждены пребывать там пожизненно. Их следует только кормить и поить, подавая все это через отверстие в стене, закрытое задвижкой. Ты слышишь, Гесий?» Я кивнул в ответ. «И еще одно, что ты не должен забывать, или… – и он угрожающе посмотрел на меня. – Дверь их камеры, камеры номер пять, – вот эта, Гесий. – И он снова указал на нее пальцем, – никогда не должна открываться, никто не должен ни входить, ни выходить из камеры; это касается и тебя тоже». – «Но если они умрут?» – спросил я. «Если они умрут, – ответил он, – камера станет их могилой. Они посажены туда, чтобы умереть и быть забытыми. Это камера прокаженных. Ты меня понял?»

Гесий прервал свой рассказ и вынул из-за пазухи своей туники три пергамента, пожелтевшие от времени и частого использования. Выбрав один из них, он расстелил его на столе перед трибуном и просто произнес:

– Вот это план нижнего уровня.

Все бывшие в кабинете воззрились на план.

– Вот этот самый план, о трибун, я и получил от Грата. Посмотри, вот это камера номер V, – сказал Гесий.

– Понятно, – кивнул головой трибун. – Но продолжай. Как он сказал тебе, эта камера предназначалась для прокаженных.

– Я бы хотел задать тебе вопрос, – скромно произнес надсмотрщик.

Трибун кивком головы позволил ему говорить.

– Разве я был не прав, что в тех обстоятельствах не усомнился в том, что план верен?

– Разумеется.

– Что ж, как оказалось, он неверен.

Трибун удивленно вскинул голову.

– План на самом деле неверен, – продолжал надсмотрщик. – На нем изображено, что на этом уровне находятся пять камер, тогда как их шесть.

– Ты говоришь – шесть?

– Я покажу тебе, как обстоят дела на самом деле – или как я себе это представляю.

На одной из чистых табул Гесий нарисовал нижеприведенную схему и протянул ее трибуну.

– Ты поступил правильно, – сказал трибун, рассматривая план. – Я исправлю план, или, лучше, прикажу сделать его заново и вручу тебе. Зайди за ним завтра утром. – Сказав это, он поднялся из-за стола.

– Но молю тебя выслушать меня до конца, о трибун.

– Завтра, Гесий, завтра.

– То, что я хочу сказать тебе, не может ждать до завтра.

Трибун добродушно опустился в кресло.

– Я не слишком задержу тебя, – скромно потупился надсмотрщик. – Только позволь мне задать еще один вопрос. Разве не должен был я верить Грату во всем, что касалось заключенных в камере номер V?

– Разумеется, ты должен был считать, что в этой камере содержатся три преступника – государственных преступника, – слепые и с вырванными языками.

– Так вот, – сказал надсмотрщик, – это тоже оказалось неправдой.

– Как?! – с новым интересом воскликнул трибун.

– Выслушай и суди сам, о трибун! Как и было положено, я осмотрел все камеры, начиная с камер верхнего уровня и заканчивая камерами в самом низу. В соответствии с приказом я никогда не открывал дверь номера V; хотя все эти восемь лет три раза в день туда через отверстие в двери подавались еда и питье на трех человек. Вчера же я подошел к этой двери, желая все же взглянуть на этих несчастных, которые вопреки всем ожиданиям прожили так долго. Замок в двери заржавел так, что ключ не открывал его. Мы нажали на дверь, и она упала внутрь, потому что петли насквозь проржавели. Войдя внутрь, я обнаружил там одного человека, слепого старика с вырванным языком, совершенно нагого. Волосы на его голове и лице свалялись в сплошную массу. Кожа его напоминала этот пергамент. Он развел руки в сторону, и я увидел, что его отросшие ногти свернулись, как когти у птицы. Я спросил его, где его сокамерники. Он только отрицательно тряс головой. Желая обнаружить остальных, мы обыскали всю камеру. На полу ничего не было, как и на стенах. Если там были заключены трое человек и двое за это время умерли, то должны были бы остаться хотя бы их кости.