Вяземский - Вячеслав Бондаренко

«Явление Христа народу» было выставлено на общее обозрение только в 1858 году. Вяземский увидел полотно на выставке в Академии художеств и был настолько им потрясен, что написал большое стихотворение «Александру Андреевичу Иванову». В нем сюжет картины передан с редким мастерством:

…Среди новых римских знакомств Вяземского — Стендаль. Князь открыл для себя Стендаля еще в 1823 году, с восторгом прочитав «Жизнь Россини», «в которой так много огня и кипятка, как и в самой музыке ее героя». Потом было «Красное и черное» — «одно из замечательнейших произведений нашего времени»; его он прочел летом 1831-го. Вяземский не раз восхищенно писал Тургеневу о Стендале и вот теперь получил возможность лично высказать автору свои чувства… Волею случая они оказались соседями по дому, и Вяземский послал Стендалю почтительную записку с просьбой о встрече. Воочию Стендаль показался ему «мужиковатым», «толстым прикащиком», к тому же угнетенно-грустным. Вяземского он почему-то называл «mon general»[68], чем немало его смешил. Но все же они успели почти подружиться во время прогулок по Риму. Диоклетиановы термы… Палаццо Боргезе… Мастерская датского гения Торвальдсена… Рим — как роман Вальтера Скотта, чем больше читаешь, тем больше увлекаешься… 8 января 1835 года Стендаль уехал из Рима, но через три недели вернулся, и общение продолжилось.

Вскоре город захлестнул традиционный карнавал. В эти дни Рим сходил с ума: цветы, гирлянды, пенье, танцы на улицах, поцелуи во дворах… Все маскированы, от лакеев до дам-аристократок. У всех в руках мешочки с мучными шариками-конфетти, все швыряют ими друг в друга… Корсо белым-бела от муки… Никаких сословий, все абсолютно равны. Коляска шагом пробирается по улице: Вяземский на козлах рядом с кучером, дамы пытаются закрыться зонтиками… Николенька Мещерский, похожий на мельника-гнома, визжит от восторга… Вечером Корсо расцветает мириадами свечей — это заключительная часть карнавала, мокколетти. Нужно погасить как можно больше свечек. На свечку Вяземского дуют сразу несколько человек, смеются, кричат: «Senza moccolo! Senza moccolo![69]» Невозможно такое бездумное, освобождающее веселье представить в России!.. И Вяземский на минуту жалеет, что он не итальянец.

Он просыпается в Риме — и ему некоторое время нужно убеждать себя, что он действительно в Италии. Какое здесь все другое — щедрое… свободное… Вяземский непременно хочет написать путевые записки. Это будут совсем особенные записки: записки неудачливого путешественника… «Дожить до моих дней сиднем, там вдруг переехать Европу из одного края на другой и все-таки ничего не видать, ни до чего, так сказать, не дотронуться, это уже чересчур оскорбительно, и судьба во зло употребила власть, которая дана ей, смеяться над людьми. Если мне написать путешествие свое, то оно в самом деле может быть очень замечательно и оригинально исчислением всего того, что я не видал. Назову книгу мою: Промахи моего путешествия, а эпиграфом выберу: по усам текло, а в рот не попало».

…Но вот попадается ему роман маркиза де Кюстина «Мир как он есть», и Вяземский выписывает его последние строки: «Mon Dieu! Mon Dieu! faites moi miséricorde; Vous savez ce que je suis!.. Moi, je ne sais pas ce que Vous êtes; n'abusez pas de votre supériorité, faites moi miséricorde![70] »…

Отодвигая все светские вечера, все карнавалы, все римские улыбки, концерты и картины, приближается к нему что-то, чему нет названия и от чего кровь стынет в жилах. Медленное ожидание казни…

Душераздирающий кашель дочери в соседней комнате.

Полумертвое лицо Веры Федоровны.

Последний раз они теряли ребенка восемь лет назад.

…Лучшие врачи Рима были приглашены к княжне Пашеньке Вяземской. Девушке было совсем плохо — она похудела так, что черты лица изменились, и все время кашляла кровью. Это была чахотка в последней стадии — смертельная, роковая болезнь, против нее медицина оказалась бессильна… Пашенька понимала, что жить ей осталось недолго, но была спокойна, тверда. На вопросы врачей неизменно отвечала: «Спасибо, сегодня уже лучше». И слабым голосом утешала плачущую у постели мать: «Не плачьте, маменька, что же делать… На все воля Божья…»

В январе 1835 года Федор Бруни написал небольшой акварельный портрет Пашеньки Вяземской. На акварели этой изображена худенькая некрасивая девушка с отрешенным и строгим взглядом. Яркая цветная шаль и пышный чепец подчеркивают мертвенную бледность ее лица, жуткие синие тени под глазами… Ни южный воздух, ни красоты древней Италии не могли спасти угасавшую на глазах Полину. Приехавший из Флоренции священник исповедовал ее и причастил. 11 марта в девять часов вечера она умерла на руках отца и матери.

Похоронили Пашеньку на древнем кладбище Монте-Тестаччо, неподалеку от знаменитой пирамиды Гая Цестия, от могил Шелли и Китса… Вяземские посадили рядом с надгробием кусты роз и кипарисы. Зинаида Волконская написала трогательные стихи о могиле Пашеньки, обещала ухаживать за ней; позже навещал ее и Гоголь, и другие русские путешественники, бывавшие в Риме.

Мог ли предполагать Петр Андреевич, что много лет спустя Тестаччо станет последним приютом для еще трех его прямых потомков?.. В 1943 году там похоронят правнука Вяземского — кавалергардского полковника, флигель-адъютанта Николая II, председателя Союза русского дворянства графа Дмитрия Сергеевича Шереметева. В 1972-м — праправнука, графа Сергея Дмитриевича Шереметева. В 1980-м — Прасковью Дмитриевну Шереметеву, супругу князя императорской крови Романа Петровича, Правнук Николая I и праправнучка Вяземского были мужем и женой…