Кукушата Мидвича. Чокки. Рассказы - Джон Уиндем

самый простой путь — быть насколько можно более уклончивым. Казалось, так проще, чем пытаться что-то понять, поэтому я ответил, что все идет согласно ожиданиям.

Клубом, куда мы наконец дошли, оказался «Дикарь». Я не был его членом, но портье приветствовал меня, назвав по имени, как завсегдатая.

— Давай перекусим по-быстренькому, — предложил Мартин. — А затем заглянем к Джорджу насчет твоего чека.

У меня возникли дурные предчувствия насчет всего этого, но все прошло гладко, и во время обеда я пытался сохранять спокойствие. Как и сейчас, я оказался тогда в трудной ситуации, пусть она и отличалась от нынешней, однако сам принцип остается неизменным: если тебе все кажется странным, люди скорее примут тебя за сумасшедшего, нежели окажут помощь. Поэтому главное сохранять спокойствие.

Но думаю, что у меня это неплохо получалось. Несколько раз я замечал, как Мартин косится на меня с недоумением. Один раз он даже спросил:

— Старина, с тобой все в порядке?

Однако я все же потерпел фиаско, когда он потянулся левой рукой за стеблем петрушки, чтобы положить его на свою сырную тарелку. Я заметил золотое кольцо с печаткой на его мизинце и уже не смог себя контролировать, потому что, знаете ли, у Мартина на левой руке не было ни мизинца, ни среднего пальца. Он потерял их на Рейне в сорок пятом…

— О боже! — воскликнул я. По какой-то причине это поразило меня гораздо больше, чем все увиденное ранее.

Он повернулся ко мне:

— Что, черт возьми, происходит, дружище? Ты бледный как смерть.

— Твоя рука, — сказал я.

Он с любопытством посмотрел на свою руку, потом уставился на меня с еще большим любопытством.

— Выглядит вполне себе нормально, — ответил он, прищурив глаз.

— Но… но ты же потерял два пальца на войне, — воскликнул я.

Он приподнял брови, а затем озабоченно нахмурился. И сказал с чистосердечной заботой:

— О чем ты, дружище? Война закончилась до моего рождения.

У меня закружилась голова, а когда я снова начал отдавать себе отчет в происходящем, то обнаружил себя лежащим в кресле с откинутой спинкой. Рядом со мной сидел Мартин, тихо приговаривая:

— Старина, я серьезно тебе советую. Тащи-ка свои кости прямиком к лекарю. Тебя явно шандарахнуло сильнее, чем ты мог себе представить. Забавная штука этот мозг — невозможно быть чересчур осторожным. Теперь же, боюсь, придется тебя оставить. Дела. А ты не откладывай визит к врачу! Рискуешь, рискуешь. Удачи, дружище.

И он ушел.

А я остался лежать в кресле. Любопытно, но в тот момент я ощущал себя настолько самим собой, насколько не чувствовал с момента, когда ударился о мостовую на Регент-стрит. Казалось, что это последнее потрясение окончательно устранило мое замешательство и все шестеренки в моем мозгу наконец сцепились и принялись за работу… Я был рад, что Мартин ушел, и теперь, в тишине и спокойствии, можно было все обдумать…

Я осмотрелся. Как уже было сказано, я не являлся членом этого клуба, поэтому недостаточно хорошо знал это место, чтобы замечать какие-либо настораживающие мелочи, однако мне все равно показалось, что обстановка несколько иная, отличная от той, что я застал здесь в последний раз. Другими были люстры, ковры…

В зале сидело несколько человек. Двое разговаривали в углу, трое отдыхали, еще парочка читала газеты, и никто не обращал на меня внимания. Я подошел к журнальному столику и вытащил журнал «Нью-Стейтсмен», датированный 22 января 1954 года. Первая полоса была посвящена национализации транспортной системы, как первому шагу передачи производства в руки простых людей в целях полной победы над безработицей. Это всколыхнуло во мне волну ностальгии. Я переворачивал страницы, проглядывая статьи, поражавшие меня отсутствием какого-либо контекста. С немалой радостью я обнаружил заметки критика и обратил внимание, что в числе всех заботивших его частностей были какие-то экспериментальные работы, проводимые в Германии. Казалось, что его опасения разделяли другие видные ученые, потому как у большинства высказавшихся практически не было сомнений в теоретической возможности разделения атома, предложенные методы контроля были совершенно неадекватными. Могла начаться цепная реакция, которая привела бы к катастрофе космических масштабов. Формировался консорциум, состоящий из знаменитостей в области гуманитарных наук, а также видных деятелей точных наук с целью обращения в Лигу Наций, чтобы от имени всего человечества запретить немецкому правительству ставить безрассудные эксперименты…

Так-так-так!..

Я вновь ощутил уверенность в себе, поэтому просто сидел и размышлял, шаг за шагом выстраивая цепочку умозаключений.

Постепенно из тумана начинал брезжить хоть какой-то свет… Нет, я не мог пока ответить на вопросы «как» и «почему», да и до сих пор не пришел ни к каким здравым выводам на сей счет, однако начал понимать, что же все-таки (предположительно) произошло.

Сначала возникла нечеткая, едва уловимая мысль о том, что случайный нейтрон, который, как я знал, при определенных обстоятельствах улавливался атомом урана, при каких-то других обстоятельствах, вполне возможно, мог остаться и без атома…

И конечно, здесь нельзя было не вспомнить об Эйнштейне и его теории относительности, которая, как вы знаете, отрицает возможность абсолютного определения движения, что, в свою очередь, формирует идею четырехмерного пространственно-временного континуума. Итак, если невозможно измерить какие-либо движения элементов в этом континууме, любые последовательности движений являются всего лишь иллюзиями, и последствия этого не поддаются строгому научному определению. Тем не менее там, где все исходные факторы являются приблизительно одинаковыми и состоят примерно из одинаковых атомов, находящихся в примерно одинаковых соотношениях в континууме, то и последствия тоже могут быть одинаковыми. Конечно, последствия эти никогда не будут идентичными, иначе любое движение поддавалось бы точному измерению. Однако последствия могут быть очень схожими, поэтому и рассматриваются в рамках специальной теории Эйнштейна, то есть их можно измерять с помощью некой системы близких друг другу факторов. Иными словами, при возникновении где-то в континууме некой бесконечно удаленной точки, которую мы можем назвать определенным моментом 1954 года, эта точка может существовать лишь применительно к каждому отдельно взятому наблюдателю, и вместе с тем, похоже, ее существование приблизительно одинаково для неких близких по своим свойствам группам наблюдателей. Однако, так как никакие два наблюдателя не могут быть совершенно идентичными, иначе говоря, одним и тем же наблюдателем, каждый из наблюдателей должен воспринимать прошлое, настоящее и будущее иначе, чем другой; следовательно, то, что воспринимает каждый из наблюдателей, обусловлено факторами его взаимоотношений с континуумом и, таким образом, существует только в его восприятии. Поэтому я начал понимать, что произошедшая ситуация могла быть следующей: каким-то образом я встал на место другого наблюдателя, чей ракурс в некоторой степени был схож с моим, однако же имеющим такие отличия, чтобы вокруг него формировались