Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура - Борис Николаевич Тарасов

убеждению, для взглядов русских философов было изначально свойственна опора на интуицию и отказ от доминанты на сугубо понятийное и систематическое познание мира, которое оказывается неадекватным, схематичным и неравнозначным всей полноте истины. Критерием истины как полагал он, должен быть духовный опыт, непосредственное осознание и переживание внутренней целостности жизненных проявлений, а не их внешнее “охватывание” логической очевидностью. Отсюда получается, что “мы ищем не одно, а два знания: отвлеченное знание, выражаемое в суждениях и понятиях, и непосредственную интуицию предмета в его металогической цельности и сплошности”. Для самого Франка “первичное знание” основывается на интуиции и созерцании. Знание – переживание, знание – общение, знание – понимание открывает человеку доступ к глубинным уровням бытия, без учета которых абстрактное постижение бытия остается недостаточно внятной игрой. Именно постольку, поскольку мы страстно отдаем себя решению таких метафизических вопросов, как “Что есть, собственно, человек?”, “Каков смысл его жизни?”, “В каком отношении он находится к последним первопричинам бытия?”, неотвратимо встает вопрос о сути и смысле человеческого познания.

Еще одной характерной чертой отечественной философии, по мысли Франка, является духовный абсолютизм и интегральный подход к бытию. “Русскому духу чужды и неизвестны дифференцированность и обособленность отдельных сфер и ценностей западной жизни – и не по причине его примитивности (как это часто полагают образованные на западный манер русские), а именно из-за того, что это противоречит его внутренней сути. Все относительное, что бы оно собой ни представляло – будь то мораль, наука, искусство, право, национальности и т. д., как таковое, не является для русского никакой ценностью. Оно обретает свою ценность лишь благодаря своему отношению к абсолютному, лишь как выражение и форма проявления абсолютного, абсолютной истины и абсолютного спасения”. Отсюда всеобъемле-мость и одновременно конкретность истины в русской философии, которая не увлекается теоретическими моделями мира или отвлеченными идеями исторического развития. «В русском языке существует очень характерное слово, которое играет чрезвычайно большую роль во всем строе русской мысли – от народного мышления до творческого гения. Это непереводимое слово “правда”, которое одновременно означает и “истину”, и “моральное и естественное право” (…) Русский дух – в лице религиозного искателя или странника из народа, в лице Достоевского, Толстого или Вл. Соловьева – всегда искал ту истину, которая ему, с одной стороны, объяснит и осветит жизнь, а с другой – станет основой “подлинной”, то есть справедливой, жизни, благодаря чему жизнь может быть освящена и спасена. Это, собственно, и есть истина как “свет… который просвещает всякого человека, приходящего в мир” (Ин, 1, 9), истина как Логос, в котором – жизнь, позволяющая преодолевать разрыв между теорией и практикой, между познаванием и формой существования».

Онтология, антропология, гносеология и этика объединены у Франка метафизикой всеединства в неразрывной связи Бога и мира и в идее Богочеловечества. Мир, при наличии божественной основы и укорененности в Абсолютном, хотя и “не есть нечто тождественное или однородное Богу, но он не может быть и чем-то совершенно иным и чужеродным Богу” полагал мыслитель. Поэтому “наряду с Богочеловечеством, как нераздельно неслиянным единством – и через его посредство – нам одновременно открывается и богомерность, теокосмизм мира”. Отсюда онтимистическое восприятие человека и мира как имеющих залог и способности к обожению, совершенствованию и преображению, к культивированию в общественных отношениях солидарности, любви и служения. Вместе с тем, Франк вынужден констатировать, что “в мировом бытии не дано никаких гарантий для торжества начал добра и разума”. Более того, события двадцатого века показывали ему, что силы зла и разрушения торжествуют над силами добра и творчества, заблуждения оказываются могущественнее истины, слепая игра иррациональных сил в отдельной личности и у целых народов одолевает благородные порывы сердца. Он констатирует глубинное противоречие жизни, по-своему истолковывая слова Евангелиста (“И свет во тьме светит, и тьма не объяла его”): “Свет во тьме светит, и тьма противостоит свету, не будучи в силах поглотить его, но и не рассеиваясь перед ним”. В представлении Франка, в этих словах “описывается ненормальное, противоестественное состояние мирового бытия. Метафизически всемогущий и победоносный по своему существу свет… который есть обнаружение самого Господа Бога и поэтому “просвещает” всякого человека… эмпирически оказывается в мире в состоянии безвыходного противоборства с тьмой… Это есть величайший парадокс, нечто, что, в сущности, нельзя понять и “объяснить”, но что необходимо констатировать в этой его непонятности и противоестественности”.

Таким образом, “царство мира сего” оказывается под “властью тьмы”, проводником которой исторически становилось слепое обоготворение самочинной воли человека “в его темном, разнузданно хаотическом существе”. Родившийся из недр самой Европы новый Чингисхан, пишет Франк, обрушился на нее воздушными бомбардировками, разрушающими целые города, газовыми камерами для массового истребления людей и грозит теперь смести человечество с лица земли атомными бомбами. Однако возник он не на пустом месте, а явился естественным следствием кризиса гуманизма, содержащего коренное и непреодолимое противоречие, заключающееся в сочетании культа человека, оптимистической веры в его великое призвание властвовать над миром для утверждения господства разума и добра с представлением о нем как о чисто природном существе. Если в дарвинизме утверждалось обезьяноподобие человека, то у Фрейда “он признан комочком живой плоти, вся душевная жизнь и все идеи которого определены слепым механизмом полового вожделения; не разумное сознание, не дух и не совесть, а слепые хаотические подсознательные силы правят человеческой жизнью”. Роковым для судеб светского гуманизма Франк считает и марксистское учение “экономического материализма”, в ненависти между богатыми и бедными, в борьбе классов за обладание земными благами опиравшееся на злые и корыстные начала человеческой природы. Ницшеанское же напоминание о высшем происхождении человека в границах самодостаточного антропоцентризма обернулось с его точки зрения биологическим прославлением человека, провозглашением бестиализма, высокомерного аморализма и властной жестокости как сверхчеловеческих элементов “животного высшей породы”. Использование темных начал человеческой природы в целях пусть даже самых прогрессивных преобразований или построения светлого будущего Франк называет демоническим утопизмом, который неизбежно, по его мнению переходит в последовательный нигилизм и “отрицание самого начала святыни и необходимости поклоняться святыне”.

Процессу нигилистического и цинического разложения светского гуманизма Франк противопоставляет “некую непосредственную здоровую реакцию человеческого здравого смысла и человеческой совести. Именно такое сочетание приводит к умонастроению чрезвычайно популярному среди лучших умов нашего времени, которое можно назвать “скорбным неверием”. Сочетание осознания неодолимой власти тьмы в эмпирическом бытии с чувством рыцарского служения неосуществимому идеалу, с нравственным требованием “защищать безнадежную позицию добра против победоносной, всемогущей силы зла”. Тем самым, пишет он, молчаливо и бессознательно признается Святыня как “начало неземного порядка”, превосходящее всякую фактическую реальность и способное в новом, религиозном, опыте незримо