Деникин - Георгий Ипполитов

— Вы докладываете, Иван Павлович, что 1-я и 3-я дивизии потеряли около трети своего состава?

— Так точно, ваше превосходительство! Но потери красных еще страшнее.

— Да… Много взяли пленных?

— Нет. И с той и с другой стороны не было желающих сдаваться. Мы сражались отчаянно.

— Красные тоже. Видите ли, Иван Павлович, я никак не могу отделаться от мысли, что если бы, вместо того чтобы сражаться с нами, все эти Сорокины, Жлобы, Кальнины соединились с нами, то вместе мы бы быстро и решительно разделались с немецкими захватчиками…

Если бы…

Убивая друг друга, люди верили, что желают блага Отечеству, не понимая, что это был как раз тот случай, когда благими намерениями вымащивалась дорога в ад.

Несмотря на тяжелые потери, Добровольческая армия насчитывала после 2-го Кубанского похода 40 605 штыков и сабель. Благодаря организационно-мобилизационным мероприятиям, проведенным сразу же после окончания похода, генерал Деникин довел численность своей армии, по его личной оценке, примерно до 60000 человек. Она была сведена в 3 армии и 2 конных корпуса. Главком продолжал наращивать усилия и темпы мобилизации в Ставропольской, Кубанской областях и Черноморской губернии.

А жена Деникина, радуясь победам своего мужа, испытывала чувство горестного одиночества. Вроде бы генерал должен был прибыть с фронта в Екатеринодар — «столицу»…

Уже заметная беременность утомляла молодую женщину, делала ее нервной, подверженной частым обморокам. В день, когда пришла весть от мужа, она вышла погулять и упала на улице. Добрые люди довели ее до маленького дома на Соборной улице, где она жила с дедом и матерью.

Но даже когда муж приезжал в Екатеринодар, жена видела его редко. Вести об отступлении немцев, о подписанном перемирии, слухи о «национальном правительстве», провозглашенном в Сибири, о флоте союзников, направляющемся к берегам России, — все это ставило много проблем перед генералом и еще больше отвлекало его от семьи. Но если отбросить самолюбие, то счастье быть женой Деникина, матерью его ребенка стоило трудностей одиночества…

К концу 1918 года деникинским войскам противостояла на Северном Кавказе группировка красных, насчитывающая, по данным Орджоникидзе, не менее 150000 человек.

В директиве Главного командования командованию 8-й армии от 26 ноября 1918 года отмечалось, что за последнее время 8-я армия запятнала себя позорным беспрерывным отступлением. В частях и соединениях процветали антисемитские настроения, хулиганство, бандитизм, игра в карты.

Добровольческая армия становится сильнейшей головной болью высшего военно-политического руководства Советской России. Троцкий на праздновании 1-й годовщины прихода большевиков к власти говорил:

«Сейчас пульс Советской республики бьется на Южном фронте. Мы обратились с призывом к Советам Петрограда и Москвы. В последние дни сотни трудящихся были отправлены на юг. Отправлены машины, карабины, пушки. Нам надо овладеть Доном, Северным Кавказом, Каспийским морем. Именно на Дону нужно разрубить узел контрреволюции!»

В тот период в связи с расширением масштабов борьбы меняется и характер военной деятельности вождя белых волонтеров генерал-лейтенанта Деникина, стиль управления войсками:

«Теперь открылась более широкая стратегическая работа начальника, и вместе с тем сузилась сфера непосредственного моего влияния на войска. Раньше я вел армию, теперь командую ею».

Изменение характера военной деятельности Деникина, стиля управления войсками отнюдь не означало, что генерал перестал бывать в первой боевой линии. Вот как описывает это Ю. Власов.

«Антон Иванович, несмотря на чин, почитает за долг бывать на передовой и показывать господам офицерам, что за люди ими распоряжаются. Прямо из штаба части — на передовую. Пули — роем, а только не гнется генерал. Должность такая — быть выше поклонов и приседаний. Возьмет у офицера трехлинейку, ремень зажмет в ладонь, чтоб не болтался. Офицер с земли смотрит и от этого несколько виновато дает выражением лица понять: лежит, но не трус. И вдруг генерал зычно, вовсе не интеллигентски подаст команду — на обе стороны за версту пойдет — и зашагает вдоль цепи. Господа офицеры снизу скалятся: по душе им такой Антон. Рожи у всех обожженные солнцем, худые, но бритые, подворотнички чистые…

А он перебросит винтовку (играет в руках, с юнкерских лет выучка) — и вдруг сгорбится, соберется, прижмет приклад к бедру. Не чувствует тяжести Антон Иванович, не винтовка в руках, а что-то невесомое. Только неуловимо опустит правую руку, нашарит кобуру и расстегнет: а на всякий случай, а не помешает…

И все: с Богом…

Обернется и также зычно на всю степь рявкнет:

— Знамя, знамя ко мне!

Протопают знаменосцы, с ними — знаменный взвод, у ассистентов шашки наголо. Знаменосец чехол сдирает, руки трясутся…

И вот оно! Захлопает, заполощется на ветру российское, трехцветное: бело-сине-красное!

И уже рев по степи — теперь не унять, дело сделано: пойдут, а если надобно — все и полягут.

И опять зычно поет на всю степь Антон Иванович:

— Примкнуть штыки!

Шагает по цепи, словно и пуль нет (а не отлита еще для него — знает определенно, есть такое чувство). За ним — веером штабные, а что делать… нельзя отставать… шашки поблескивают. Антон Иванович и не оборачивается, разве что метнет взгляд: как они там… А, не отстают! Раненый охнет. И глухо, мякотно завалится срезанный наповал: захрипит, заскребет каблуками землицу — и отлетела душа. Антон Иванович и не повернется — правила такие: война. Погоны не полевые — в золоте. Бей не спеша — и завалишь первого белого генерала, первее нет…

Да только генерал плевал на это, размашисто вышагивает, в обычной жизни вроде так и не выйдет. Все перед ним: степь, люди, — а ничего не видно. Всякий раз вот так — сколько не ходи…

Однако возьмет себя в руки, отрезвеет. Расцветет в улыбке — молодец молодцом.

Угроза гибели на каждом по-разному откладывается. У одних лица — кирпично-красные в сальной пленке пота, у других — белее снега. У одних глаза — суженные, ну, щелки, а не глаза; у других — выпученные, дикие, но у всех не лица, а маски, и губы бескровные.

Быстро, летуче крестятся. Не все, но крестятся. Он бы и сам перекрестился, да заняты руки. Ничего, у него с Господом ровные отношения… Чувствует: лицо — тоже чужое, вроде не свое. Полную грудь воздуха наберет и прокричит:

— В штыки, господа! За мной! За Бога и Отечество, марш!