«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Образование франко-германского кондоминиума обогатит и вас и нас. Точно так же мы избегнем многих острых вопросов, если согласимся сразу на организацию, на тех же совместных основаниях, всей угольной и металлургической промышленности в Европе. Вы даже не представляете себе, какие колоссальные перспективы откроются для вас и для нас. И вместе с тем это позволит и нам и вам разрешить все социальные вопросы на общих основаниях и этим избежать большевизма. Ведь мы — не только националисты, но и социалисты. Наш Führer[621] всегда на этом настаивает»[622].

Мы слушали эту речь Ober-feldwebel с возрастающим изумлением, а René — с возрастающим испугом. Мы чувствовали: то, что он говорит, не есть только его личное мнение, а выражает волю победоносной Германии. Спорить по существу того, что он говорит, было и бесполезно, и опасно. Поэтому мы обратились к четвертому пункту его программы — к участию Франции в расовой политике.

До этого мы считали германскую расовую политику делом исключительно германского правительства и национал-социалистической партии и полагали, что германский народ остается чужд этой нелепости; тем более, что другие немцы, которых мы видели, никогда не касались этого вопроса. Поэтому мы были очень удивлены, когда Ober-feldwebel заговорил о евреях с дикой и, я бы сказал, прочувствованной ненавистью. Он хотел ни более, ни менее как изъятия из жизни всех евреев — французских или иностранных, находящихся во Франции.

Я задал ему сейчас же вопрос о причинах такого огульного отношения к самой разнородной, во всем, группе лиц. Он произнес одно слово: «Плутократия». Я возразил, что еврейская плутократия столь же неприятна, как и всякая другая, и что немцы, будучи очень терпимы к рурским магнатам, и в том числе к Krupp von Bohlen, не имеют причины быть более жесткими к их еврейским конкурентам, — тем более, что эти последние, покажи им кончик пальца, побегут за Гитлером и будут счастливы оказать ему содействие.

Он мне ответил, что, во-первых, хотя рурские магнаты сохранили часть своих доходов, не они распоряжаются своими заводами, и нацистская Германия идет, как и СССР, к полной национализации промышленности, только мирными путями; во-вторых, евреи — все, а не только буржуазия, — поддерживают единое тайное еврейское правительство, находящееся в Англии и Соединенных Штатах, располагающее финансовыми ресурсами всего мира и поклявшееся уничтожить правительство Германии и саму Германию как единственную силу, могущую препятствовать еврейскому владычеству над миром. В доказательство он сослался на… «Протоколы сионских мудрецов»[623] — эту фальшивку, история которой выяснена с абсолютной достоверностью.

Еще раз я был поражен. Во всех других вопросах этот человек обнаружил, с точки зрения своего национального эгоизма, полный здравый смысл, крайне неприятный для других народов, но, во всяком случае, объяснимый и понятный. В этом же вопросе здравый смысл, всякая логика, даже здравое понимание интересов Германии исчезали и выступала чисто зоологическая, животная, жуткая ненависть. И тон его из ровного и спокойного стал раздраженным и едким, и к аргументам государственным прибавились аргументы конкуренции. «Видели ли вы в берлинских газетах, — спросил он нас, — объявления врачей и адвокатов и подсчитали ли, сколько там еврейских фамилий?..» Мы, конечно, видели, но сделали вид, что не знаем этого, и я просто ответил, что во Франции ряд профессий защищены от иностранной конкуренции, и весьма основательно, рядом законодательных мер и что заменить этот правильный путь еврейским погромом и гнусно и не в интересах Германии.

Я спросил, что же конкретно хотела бы Германия от Франции. Он ответил, что в первую голову необходимо распространение на Францию германского законодательства о евреях и затем изъятие их из всех ячеек, «куда они пролезли», национальной жизни. «Мы не намерены выискивать вшей на туловище соседа, но мы требуем, чтобы сам сосед вполне искренно очистился от своих паразитов, если он хочет, чтобы мы с ним имели дело и относились к нему как к равному».

Чтобы переменить тему разговора, явно зашедшего в тупик, я спросил, что же Германия предполагает делать с Англией. Он оживился: «Ах, если бы Англия поняла общность наших расовых и экономических интересов!.. Но ею правит еврейский кагал, и нам придется в течение ближайших недель заняться ею. И уж будьте спокойны, для нас Ламанш и Pas de Calais[624] не явятся препятствиями. Мы уже сейчас сделали несколько попыток высадки — не всерьез, а для опыта, для выработки техники. Об этом ни мы, ни они не скажут ни слова, но и мы, и они знают теперь, что это осуществимо». На том и закончились наши беседы.

Многое из того, что он говорил, мы слышали потом и читали почти в тех же выражениях. Мы видели и попытки осуществления этой программы, и даже сейчас она всплывает в виде проекта Робера Шумана. Любопытно, что сейчас же по возвращении в Париж я повидал ряд деятелей, из которых некоторые, как, например, Borel, имели прямое отношение к политике, и ни один из них не отнесся серьезно к этой программе. Будущее готовило им весьма неприятные сюрпризы, но от глупости не излечило. Точно так же в свое время Paul Painlevé уверял меня, что фашизм во Франции органически невозможен; однако мы видели его и еще видим[625].

В течение всех этих дней мы много говорили о том, как же быть дальше. Было ясно, что при этих условиях после возвращения в Париж нам вряд ли удастся поехать куда-либо на каникулы, и мы приняли было решение остаться на месте, сняв у хозяйки маленький домик на перекрестке, который нам нравился. Хотя местность была не бог знает какая привлекательная: равнина с полями, лесами, болотцами, но мы уже привыкли к этому месту и начали находить в нем известную прелесть — что-то, напоминающее среднюю Россию. Сколько раз вечером, перед заходом солнца, мы любовались бегущими облаками с их яркими красками, радовались свежему воздуху, зелени и цветам, и нам хотелось продлить эти мгновения.

Закинув несколько слов об этом хозяйке, мы нашли у нее сочувствие, но… немцы реквизировали маленький домик и поместили там канцелярию лагеря. Хозяйка предложила нам остаться в том помещении, которое мы занимали, или же меблировать для нас другое, более независимое, в доме. Но в этот момент немцы опубликовали ряд постановлений и предупреждений, заставивших и нас, и Рене с тетушкой пересмотреть весь этот вопрос.