«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Началось со сдачи оружия: нас это не касалось, но хозяин, как и все земледельцы края, был охотником и даже немного браконьером, считавшим законы об охоте нелепыми и даже вредными для земледелия. У него были охотничьи ружья очень хорошей марки и в очень хорошем состоянии. Сдавать их в мэрию ему, как и другим, не хотелось, и он искал место, где бы их спрятать. И мы, и Рене с тетушкой отговаривали его от этого, предсказывая очень крупные неприятности в случае обнаружения ружей при обысках, а обнаружение считали очень вероятным при опыте немцев по этой части и особенно при наличности специальных приборов, которыми они пользуются. Как будто мы убедили его, и он понес свои ружья как будто в мэрию. Во всяком случае, в мэрии он побывал и принес оттуда текст постановления о беженцах, которые под страхом конфискации квартир, имущества и вербования силой в рабочие батальоны должны были к такому-то сроку вернуться на места жительства. Это уже очень близко касалось и нас.

На следующий день, в четверг 27 июня, Рене с тетушкой сели в беженский поезд, идущий к Орлеану, и уехали. Перед отъездом он имел с нами серьезный разговор о своем положении, о положении Франции и о том, что же надо делать. Мы сказали ему, что на военной карьере в École de Saint-Cyr нужно поставить крест: вряд ли Франция, пока длится оккупация, будет иметь возможность воссоздавать военные кадры. Таким образом ему, при малейшей возможности, надо подумать о продолжении образования в гражданских высших школах — там, где ему больше по сердцу и удобнее.

Сколько времени будет длиться оккупация, никто сказать не может, но ясно, что война не кончена и в перспективе — еще войны с Россией, Италией, Америкой. Принимать покорно немецкое иго на все это время не следует, и найдется много способов и возможностей вести с немцами подпольную партизанскую войну. Ни в коем случае не следует сдаваться; тем более, что в случае очень вероятного поражения Германии и право, и возможность для Франции возродиться будут тесно связаны с ее участием в общей борьбе, хотя бы в такой незавершенной форме. Так мы расстались с ними по-дружески и потом некоторое время обменивались письмами.

Однако вопрос о нашем собственном отъезде еще не был решен, и только слухи, пришедшие в мэрию из Парижа, об ограблениях и реквизициях квартир там заставили нас в субботу 29 июня сесть в поезд[626].

Рано утром, в семь часов, мы были уже в поезде. Все было необычно. Билетов не брали, не давали и не спрашивали. Все вещи надо было втащить в свой вагон; багажа не было. Никто не знал ни на станции, ни в поезде, докуда идет поезд. Тащился он медленно, со скоростью поезда от Голутвина в Озеры. Пищу мы имели с собой: хозяйка надавала ее нам больше, чем надо. Простились мы с ней и ее мужем более чем сердечно, и за весь наш постой, после долгих уговоров, они взяли ничтожную сумму.

Мы жадно смотрели в окна: война сопровождала нас. Всюду были разрушения, воронки от снарядов, могилы солдат — с каской, прибитой к кресту, а иногда просто положенной на землю. Каждая станция носила следы бомбардировок и пожаров и была окружена воронками. Иногда прямолинейное их расположение отмечало полет авиона. Около Salbris прямая линия через шесть воронок была параллельна железной дороге; то же — и около Ferté[627]. Остановки на станциях, а иногда между станциями, были очень долгими, и всюду подсаживались беженцы. В одном месте немецкие солдаты распределяли среди них коробки с консервами и хлеб. Консервы были французские, хлеб — тоже.

Не очень рано, но, во всяком случае, раньше полудня, поезд остановился окончательно у Луары перед мостом, и нам объявили, что здесь нужно вылезти, перейти мост и попробовать попасть в беженский поезд к Парижу. Мост был железнодорожный, поврежденный бомбардировками и взорванный, но не окончательно. По нему были настланы доски, скупо и без всякой их связи и закрепления. Переходить по ним с вещами и особенно с нагруженным велосипедом было довольно трудно, но мы сделали это.

Направляясь с толпой от моста к вокзалу, мы смотрели на разрушенные дома, искалеченные деревья, снесенные кварталы, груды камней и мусора. Начиналась кой-какая торговля, но жалкая: съестного ничего. В киосках и с рук продавались газеты — свежие парижские, но это были листовки с неизвестными нам заголовками. Мы посмотрели: что это? Язык французский, но все остальное немецкое — хуже, чем немецкое: подлое, подлизывающееся, рептильное и уже с расовой травлей.

Первой моей мыслью было, что парижская пресса предпочла замолкнуть, но… вот киоск с «Matin»:[628] тот же заголовок, шрифт, те же имена, а содержание, как у тех листовок. И я тогда припомнил все позиции «Matin», его недомолвки, его перемолвки и понял, что уже давно вся французская пресса была на откупе у немцев: и «Matin», и «Journal»[629], и «Petit Parisien»[630], и «Œuvre»[631] с Fouchardière и Déat, и якобы левая «Marianne», как бы невзначай дававшая место de Brinon и Déat с «Mourir pour Dantzig»[632]. Для меня продажность французской прессы никогда, еще со времени моего первого пребывания во Франции, не была тайной, но я все-таки не думал, что это идет так далеко.

И вот мы — у вокзала, который осажден толпой беженцев такого же размера, какие мы видели перед парижскими вокзалами в дни, предшествующие нашему отправлению, и в самый этот день. Для меня стало совершенно ясно, что попасть в поезд — безнадежное предприятие, и я предложил тебе не терять времени и идти пешком. Ты ответила: «Погоди — посмотрим, сориентируемся, спросим». Из разговоров с соседями мы узнали, что некоторые из них ждут уже третий день и, самое главное для нас, велосипеды к перевозке не принимают. Но мало ли что говорят соседи.

В этот момент мой взгляд упал на знакомую седую бороду: Фролов и с ним, как оказалось потом, его ассистентка M-lle Pérot, которую мы еще не знали и подумали, что это — M-me Frolow. Мы сейчас же к нему протиснулись и узнали, что он, как и мы, провел это время вблизи от Cher, но только довольно далеко от нас — в своем «имении» около города Montrichard[633]. Он решил отправиться в Париж на велосипеде, добрался до Орлеана. «С вашей супругой?» — вежливо спросил я. Он помрачнел (странный человек), помолчал и сказал: «Нет, это — M-lle Pérot, моя ассистентка; не говорите ей, что вы приняли ее за мою жену». Он оказался гораздо лучше осведомленным о событиях благодаря радио и вкратце осветил нам положение; от него мы узнали, что правительство Petain не признано Англией, что de Gaulle возглавляет оттуда патриотическую часть Франции и т. д.