Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

шестого года рождения, как и мой брат; значит, солдату было всего лишь восемнадцать лет, когда он погиб. На два-три года лишь старше меня в то время! И есть безымянные погибшие… «Здесь лежат два красноармейца». И все. Видишь: даже нет даты их гибели – указан только месяц – римская цифра десять. Вот где-то так и отец наш лежит – безымянно… Под Ленинградом…

– Но ведь нужно искать и искать, – сказала Люба уверенно.

– Да, все время искали, безуспешно. И сколько ж еще подобных могил нам напомнят о минувшей трагедии, чем заплатил наш народ не только за свою свободу!

Они тотчас посмурнели… Не сразу пришли в себя. А город жил себе, как жил, и торговал тем, что имел в достатке, в том числе и книгами по искусству, поступавшими сюда из-за рубежа. Напрямую. По свободному обмену.

Здешний ресторан устроен был тоже типично для Закарпатья: полукрытый квадрат с открытой серединой. Здесь имелось белое столовое вино береговского же производства и разлива. В 800-граммовых бутылках. Официант небрежно сказал, кивнув на центр заведения – на стоявшие тут грубые деревянные ящики:

– А вино вон – сами возьмите из ящика, сколько вам нужно.

Вечером собравшиеся у Раи – хозяйки гости, адвентисты, пели под музыку. И Антон записал на листке бумаги:

«Нужно продолжать то, что делаю – как выйдет, лишь бы только прибавить что-то к чему-то звеньями, да так продолжать, чтобы все делать совершенно по-новому, в соответствии с новыми чувствами и настроениями – продолжать развитие начатого. И силы, и желания, кажется, есть. И еще нечто ценное. И это все хорошо, красиво, пленительно. Все это отчетливо уяснил себе после чудесного разговора с больной (Люба простудилась во время поездки вдоль Тиссы), сидя у нее на постели. Посмотрел на один этюд, сделанный накануне, на второй, сделанный сегодня, и зуд писать безошибочно, здорово разбирает меня – все сильнее и сильнее. Писать красками и описать словами. Как можно понятнее. И описать и то и другое, что есть в мире прекрасное и волнует. Главное, то, что волнует, не дает обрести равнодушие».

III

Их отпуск завершился трехдневным пребыванием во Львове – городе чудном, настораживавшим: Люба хотела получше рассмотреть его – побродить спокойно по нему; их мукачевская хозяйка Рая любезно написала своей хорошей и верующей львовчанке (прежде Рая жила здесь), и та приютила их на эти дни в светлице: предоставила им двуспальную кровать в красном углу под образами. Отчего Антон по крайней мере давно отвык и к чему Люба не привыкла с самого детства своего. И такое благородное гостеприимство незнакомой простой львовчанки им было по душе, оно венчало отдых их, ленинградцев.

Город им очень понравился в архитектурном устройстве. Они всюду бывали, ходили, ездили. И слышали жаркие споры толпы футбольных болельщиков на театральной площади. И полемические споры среди посетителей парикмахерской, куда Антон зашел для стрижки. А так же испытали смутившую их благожелательность (или навязчивость) бывшего белогвардейского офицера, кавалера четырех георгиевских крестов, недавно вернувшегося на родину из эмиграции. Он тащил их на осмотр знаменитого львовского кладбища, которое они осмотрели и без его сопровождения, поскольку были все же вдвоем – заняты собой. И слышали несколько раз за обедом в уютном ресторане-подвальчике виртуозную игру скрипача, игравшего для них на скрипке. И все это виденное и слышимое казалось для них чем-то ирреальным, живущим по своим неизведанным законам. Так казалось Антону.

Однако им не давала покоя история (они не забывали ее), рассказанная им в вагоне поезда, шедшего сюда из Мукачево. Вагон был малолюден, и в купе к ним присоединилась в пути одинокая русская мятущаяся женщина с посеребренными прядями волос и со страдальческим лицом, очень грустная. Ее открытую грусть, ее страдальческое состояние нельзя было не заметить и остаться равнодушным. И Люба заерзала оттого, что, не выдержав своего благополучия перед ней, участливо спросила напрямую у ней, что случилось. И несчастная пассажирка, с виду достойная, лишь поинтересовавшись, кто они, откуда, мало-помалу стала рассказывать о своих злоключениях, не сдерживая волнения и слез. Как на исповеди. Под стук колес вагонов.

И они услышали нечто ужасное, недостойное людских деяний.

Спустя вот годы после-то минувшей войны она потеряла вначале взрослого сына, а совсем недавно и мужа: их, выследив, убили бандеровцы – вездесущие бандиты; они убили их за то, что мужа поставила партийная власть быть председателем родного же колхоза, но не сумела защитить. Бандеровцы раз за разом убивали активистов, запугивали всех землевладельцев; они, повинные в убийствах евреев, поляков и русских, в этом раже человеконенавистничества видели в себе героев, способных на такие подвиги. Это был их промысел. Они служили своему дьяволу, который дергал их за крючки.

И к ней, идущей даже в соседской похоронной процессии, подкатывались оборотни и пришептывали по-быстрому:

– Вот, чуешь, и голубя твоего ждет такая ж участь, учти! – И вмиг исчезали, как бы растворялись в воздухе.

И не спас ее сына и мужа автомат, как оружие, при них. И посейчасный осмотр глазами кустов и леса, росшими перед их домом, не спас их.

И уж теперь – увы! – ничто не держало ее здесь. Все для нее постыло.

Этот рассказ несчастной женщины ужаснул и как-то пристыдил отдыхавших вольготно и развлекавшихся здесь молодых Антона и Любу. Да, печально везде, где крайние радикалы, исповедующие убийства и насилие (уже ради лишь принципа: уничтожь!), уже ни на что разумное не готовы; каждый человек делает в жизни только то, на что он способен и годен – иного ему попросту не дано. Уж с чем человек уродился. С какой звездочкой.

Терроризм – обозлившийся мутант эпохи капитала, слуга злодеев, а злодейство – культивируемый стайный и доходный продукт мироустроителей, тем живущих и ничем иным. Ведь жить по-человечески – сложней, не получается у бандюг. Кишка тонка. Они уж прикипели к оружию, его полным-полно везде; гуляй себе вольно, устраивай вольницу и охоту на людей. В маске и без маски национальной. При полном презрении к отечеству и обществу, в котором родился и живешь. И пока есть духовные вожди, ведущие по утесам. Как все просто в мире. Ибо с ненавистью мужи не рождаются нигде. Ни в каком уголке Земли.

Свет открыт глазам всякому. Но у злонамеренных воителей смещенные понятия обо всем и мнят они себя героями, не иначе. Как собственно и геройски злодействовавшие у нас в России во время войны немецкие вояки. Антон нисколько не забыл тот нацистский маскарад и понесенные жертвы того всемирного насилия.