Человечность - Михаил Павлович Маношкин

Кто сказал, что надо бросить песни на войне?

После боя сердце просит музыки вдвойне, —

Нынче у нас передышка, завтра вернемся к боям…

— Не музыки, — перебил его повар Земченко — он спустился к ручью за водой, — штаны после боя вымыть хочется!

Безобидный Земченко был сейчас неузнаваем от гнева.

— Брехуны: музыки им хочется! Один враль сочинит, а другой слюнявит: музыки ему хочется! И придумают же — тьфу! — он сердито зачерпнул ведром воды и ушел, продолжая ругаться.

Никто не засмеялся: в словах повара было слишком много правды. Кто знал, что такое война, тот не написал бы эти пустые слова, не взялся бы сочинять к ним музыку.

Пылаева и Крылова вызвали к комбату.

— Примешь орудие, Пылаев. Наводчиком у тебя будет Асылов, а ты, Крылов, помощником. Еще получите новичка из пехоты. Как только Сафин вернется из мастерской, принимайтесь за работу.

— Товарищ старший лейтенант, вас женщина спрашивает, — предупредил писарь Сударев. — К Подолякину.

Афанасьев помрачнел. Эту женщину в батарее знали все: лейтенант Подолякин встречался с ней. В воинской части, особенно в полевой, такие случаи скрыть невозможно. А Подолякин и ничего не скрывал: он официально переписал свой денежный аттестат на имя этой деревенской женщины, что по существу означало регистрацию брака.

— Товарищ старший лейтенант, мне никто ничего не говорит. К вам посылают. Лейтенант Подолякин… с ним ничего не…?

Правду все равно нельзя было скрыть, и комбат скрепя сердце произнес тяжелые слова.

— Лейтенант Подолякин погиб в бою под Дмитровском-Орловским…

— А он… а у него…

Возможно, ей хотелось иметь какую-нибудь вещь, которая напоминала бы о любимом человеке, но эта единственная вещь — иссеченная осколками планшетка — покоилась вместе с останками лейтенанта Подолякина, и она едва ли принесла бы ей утешение.

Крылов смотрел, как уходила эта сразу постаревшая женщина, как подрагивали у нее плечи, а по лицу катились слезы. Вот это и есть война, а не та игра в солдатики, о которой механически напевал Григорчук, повторяя слова, придуманные досужим человеком.

Война — это неистовство разрушительных сил; это страх, провалы в сознании, боль, усталость, бессонница, голод, слезы, смерть. Воспевают войну люди недалекие или те, кому не грозит участь лейтенанта Подолякина. Не воспевать войну надо было, а понять человека, который вопреки всему, что есть на войне, все равно шел туда, где адский грохот, разрушение и гибель. Историческая драма, великая человеческая драма заключалась в том, что на эту войну надо было идти не только по мобилизации, но и по велению чести и совести. То была война освободительная, отечественная, всколыхнувшая существо человека, вынужденного ценой собственной жизни защищать свою землю, своих близких, свой дом. Но от этого она не переставала быть войной и войной жесточайшей. Лейтенант Подолякин и другие, знакомые и не знакомые Крылову люди, погибшие у него на глазах, собственной жизнью и горем своих близких заплатили за радость освобождения родной земли.

* * *

Сафин привез из мастерской орудие.

— Совсем другой пушка, — устало улыбнулся. — Та не подходила, этот взял.

Татарин Асылов, новый наводчик, осмотрел орудие, потом принялся выверять прицел. Пожалуй, с панорамой он занимался дольше, чем тогда Климов, и в движениях у него недоставало изящества Климова. Возможно, так только казалось, потому что пальцы у Асылова были короткие и пухловатые, и он чуть-чуть суетился за работой. Но когда он совместил линию канала ствола с прицельным угольником панорамы, Крылов отметил у него такую же точность, как тогда у Климова. И он тоже предложил всем взглянуть на установку, даже попросил взглянуть, сознавая свою ответственность перед товарищами. Добродушный, вежливый, тихий, с приятным баском, Асылов незаметно и быстро вошел в маленький коллектив расчета. Новичок из пехоты, невысокий коренастый Гришкин, оказался старательным работягой. Он был одним из немногих в полку пехотинцев, прошедших весь зимний путь от Ельца до крайнего западного выступа Курской дуги. Перевод в батарею он оценивал как выпавшую ему удачу, как повышение по службе и старался быть полезным в расчете. Ближе всех ему стал Омский. Они легко поладили между собой и вскоре уже по-приятельски поругивались.

— Грабли-то убери, — говорил он Омскому, который любил вольготно устроиться на нарах, уперев в кого-нибудь колени.

— Ничего, потерпишь, ты теперь не в пехоте, а в артиллерии.

— В пехоте таких доходяг, как ты, нет, там сразу ноги пообрывает.

— Ишь паразит, — ухмылялся Омский, но ноги все-таки убирал.

«Все относительно, — подумал Крылов. — Для какого-нибудь интенданта стрелковый полк — это сплошь пехота, а вот для Гришкина пехота — это лишь стрелковые взводы. Артисты, давшие концерт в прифронтовой полосе, считают, что побывали на фронте, а для пехотинца фронт — это узкая полоска земли, над которой свистят пули и воют мины. Корреспондент, заглянувший на прифронтовой аэродром или на огневые позиции корпусной артиллерии, отстоящие от переднего края на десяток километров, говорит: «Ну, мне пора в тыл!» Для пехоты же тыл начинается за ее спиной, в пятидесяти-ста метрах от переднего края».

10

ЛЮДИ В ОКОПАХ

Перед тем как батарея окончательно покинула обжитые землянки, Крылов получил от матери полное тревоги письмо.

«У меня все хорошо, — ответил он, — жив, здоров, нахожусь в тылу, в полной безопасности, и пробуду здесь долго».

Сколько таких писем шло с фронта! Ложь, сказанная с чистой совестью, была лучше правды, потому что поддерживала у матерей, жен и сестер надежды на возвращение домой их близких.

Полк снова выступил на передовую.

Шли днем и ночью, и по тому, как глухо и малолюдно становилось вокруг, как отчетливо бухали разрывы и потрескивали пулеметы, все поняли, что передовая рядом. Чем ближе к ней, тем острее у солдата ощущение оторванности от остального мира, а его собственный мир, уменьшаясь, сужается до тех пор, пока единственной и главной реальностью для него не становится окоп. В этой точке земли концентрируется вся жизнь солдата. Здесь он спит, ест, отсюда приглядывается к вражеской траншее, сюда ему приносят письма и табак.

В зависимости от того, какова степень относительной безопасности солдата, окоп может быть «хорошим» или «плохим». Отсутствие дождей, твердый грунт, блиндаж в один-два наката да веселый говор своей артиллерии — это уж совсем «хорошо». «Жить можно, — скажет солдат, — только там вот не задерживайся: лупит вовсю, и не маячь в траншее: пулю схватишь, а в остальном хорошо!..» «Плохо» же, когда грязь, дождь, холод и негде укрыться от огня, и табаку нет, и людей совсем мало, и