Человечность - Михаил Павлович Маношкин

только в тебя, целятся все. Здесь-то и останавливаешься, смотришь по сторонам…

Оставалось пять минут.

Лейтенант пошел по ходу сообщения, хотя в этом не было нужды: взводные на местах и знали, что делать. Опять затукало — мины шлепнулись на позициях соседней роты. Увидев Петряева, лейтенант понял, что шел именно к нему. Петряев стоял перед новобранцем и, набычившись, глядя в потухшие, широко распахнутые глаза по-крестьянски неуклюжего парня, басил:

— Тут про себя забудь. Будешь думать — пропал. Ты наравне со всеми, и глаза чтобы открыты. Закроешь — опять пропал. Прямо по команде на бруствер, самое трудное — встать во весь рост. Не трясись: чему быть — того не миновать. Немец тоже человек, тоже готов в штаны навалить. Понял?

Новобранец отупело кивнул, в глазах застыла обреченность и тоска. «Этот не выживет», — подумал Перышкин, веря в предчувствие, редко обманывавшее его.

— Все готово, Петряев? Все на местах?

— Готово, товарищ лейтенант, — во взгляде у Петряева Перышкин заметил несвойственную этому человеку напряженность. И не было теперь в Петряеве ничего сурового, что приводило новобранцев в трепет и заставляло Перышкина обращаться к старшине подчеркнуто официально. Лейтенант видел усталого сорокапятилетнего человека, которому не хотелось идти под пули и который, несмотря ни на что, пойдет. Этот Петряев был теперь так же близок ему, как и Райков, а близость давала право на взаимную откровенность.

— Лейтенант, ты молодой, жить тебе да жить. Будь осторожнее, главное — первые шаги.

В ответ Перышкину тоже хотелось сказать что-нибудь хорошее, спросить о чем-то, что не связано с этим ходом сообщения, с просвистевшим над головой снарядом, но он проглотил вопрос, неуместный, ненужный. И еще ему хотелось прислониться к широкой груди Петряева, закрыть глаза, чтобы ничего не видеть и не слышать. Вместо этого он сказал:

— Не сбивайся с направления, веди за собой. Осталось… четыре минуты. Я буду между Шарыниным и тобой.

Он повернул назад, и в груди у него, надрываясь, колотило сердце. Бойцы стояли на своих местах, Багаров не отнимал руки от приклада пулемета. Люди поворачивали головы, и Перышкин читал у них в глазах один и тот же вопрос. Да, скоро, сейчас. Надо подняться из траншеи и преодолеть сто пятьдесят метров, всего сто пятьдесят, но не у всех хватит на это жизни. Лейтенант проходил мимо, сосредоточенный и, как казалось бойцам, спокойный, и они еще раз ощутили неумолимую закономерность того, что им предстоит: встать во весь рост.

— Галкина убило! — донесся чей-то голос.

Лейтенант взглянул вправо, где недавно стоял Галкин, и больше не смотрел туда. Оставалось три минуты. Они будут принадлежать только ему. Их достаточно, чтобы подвести итоги его небольшой жизни. Он в сущности только начинал жить, Петряев прав. Это вот не в счет: тут у него такой опыт, что хватило бы на двоих. Друзья у него были и есть. Они рядом: Райков, Петряев, Багаров, Крылов. Всегда будет рад им, и они будут рады ему. Тут без подделки, проверено. А вот женщины не было, не знает он, что дает женщина. Была школа, потом пришел сорок первый год, сейчас сорок третий. Были письма, были госпитали, а женщины не было. Райков говорит: «Хорошо». Он имел в виду не это, другое. Он прав. О матери только не думать. Еще две минуты, две минуты его личного времени. Может быть, вырубить ступеньку по примеру Багарова?

Земля была мягкой и пахла не только порохом, но и землей. Достаточно, пожалуй, — нога входила на всю ступню. Он обопрется рукой, оттолкнется и будет там…

Одна минута. Боится ли он? Очень. Он все время сражается со страхом, у него щемит в груди, он привык к этой боли, как к чему-то само собой разумеющемуся. Наверное, он еще не научился владеть собой, как Райков.

Все! Он знал, что сейчас взовьются две красных ракеты, и ждал их, физически ощущая бег времени, но он все равно вздрогнул, увидев, как они вонзились в небо, властно потребовав от него встать во весь рост. Внутри все растворилось, мысли отлетели прочь. Ракеты еще висели в воздухе, лейтенант слышал позади себя звонкие удары дивизионок и чаханье минометов, а сам уже не принадлежал себе. Поставил ли он ногу на ступеньку, оперся ли рукой — какое это имело значение?

Выпрямившись над бруствером, он почувствовал себя совсем одиноким и взглянул направо и налево, потому что ему показалось, что больше не было никого. Он задержался лишь на мгновенье, не услышав, а, скорее, ощутив, как загудело у него внутри от металлического крика, и, никого не увидев, пошел вперед. Потом побежал, но невыносимая боль прожгла ему грудь, и ему почудилось, что он налетел на острый кол, пронзивший его насквозь. Он долго не мог сняться с этого кола и долго висел в неестественном положении, раздираемый болью, и наконец упал лицом вперед, успев заметить впереди себя цепь бойцов. Она плясала среди фонтанов земли, но неудержимо отдалялась, неуязвимая и родная. «Лейтенанта ранило!» — донесся голос Багарова и потонул в частом грохоте «дехтяря» и бухании сорокапяток. Лейтенант подобрал руки, чтобы легче было держать голову, упорно сваливавшуюся вниз, и ловил взглядом крупную фигуру Петряева и ему очень хотелось, чтобы Петряев дошел, дошел. Он следил за Петряевым, пока тот не скрылся за бруствером немецких окопов.

Он опустил глаза. Нушшуи корвявдел в аккуратной круглой земляной норке кончик червяка. При близком разрыве головка червяка дрогнула, исчезла в земле, но тут же выглянула опять.

«Хитрый», — подумал лейтенант и закрыл глаза.

* * *

Сафин снова погонял лошадей, объезжая воронки.

Миновали противотанковый ров, выкопанный в сорок первом году. Сколько потребовалось сил, чтобы обыкновенными лопатами выбрать такую уйму земли! Тогда полагали, что противотанковый ров — серьезная преграда для танков…

Впереди, на ржаном поле, маячили фигурки пехотинцев.

— Давай прямо на высоту!

Солнце припекало, над лошадьми висел рой мух и слепней.

— Орудие с передка! Лошадей в ров! Взяли!

Сорокапятчики, обливаясь потом, приближались к гребню поля.

Послышалось шуршание — что-то робко пролетело над ними и слабо хлопнуло позади орудия. «Гранатомет, что ли?» — Крылов так и не понял что. Шуршание повторилось и лопнуло не долетев. Вилка! Чутьем угадав, куда лечь, Крылов плюхнулся на землю. Третий хлопок раздался у орудия.

— Взяли потихоньку! — приподнялся Пылаев, но Асылов не двигался. Из виска у него вытекала струйка крови.

Комбат издали махал рукой:

— Орудие назад!

Асылова похоронили на том же ржаном поле. Отрывать могилу не было времени, и ограничились неглубоким ровиком, который наскоро присыпали землей. Потом