Лэшер - Энн Райс

В первые три года жизни самым главным моим наставником сталкучер матери, Октавий. Он был темнокожим мулатом, однако не считался рабом,более того — вел свое происхождение от Мэйфейров, будучи в пятом коленепотомком черной наложницы одного из основателей нашего рода. В то время, окотором я веду речь, Октавию исполнилось, кажется, восемнадцать лет, и во всейокруге не сыскать было человека веселее и изобретательнее. Мои невероятныеспособности не вызывали у него ни малейшего страха, хотя он и советовал мне допоры до времени держать их в тайне. Впрочем, именно он учил меня извлекать изних максимальную пользу.

Например, от Октавия я узнал, как проникнуть в самыесокровенные помыслы других людей, как, не произнося ни слова, навязатьокружающим свою волю и заставить их беспрекословно ей подчиняться. Он показалмне, как при помощи едва слышных слов и еле заметных жестов усиливать своетайное воздействие. Октавий научил меня также творить заклинания, делавшие мирвокруг неузнаваемым, причем не только для меня самого, но и для тех, кто былрядом. Подобно большинству детей, в возрасте трех-четырех лет я был весьманеравнодушен к вопросам пола и под руководством первого своего учителя вытворялтакое, о чем впоследствии, лет уже в двенадцать, не мог вспоминать иначе, каксо стыдом, вгонявшим меня в краску.

Однако вернемся к нашим семейным ведьмам и кобстоятельствам, при которых выявился мой особый дар.

Бабушка Мари-Клодетт всегда находилась среди нас. Какправило, она восседала в тени сада, а небольшой оркестр, состоявший изтемнокожих музыкантов, услаждал ее слух. В оркестре этом было два замечательныхскрипача, оба из числа рабов. Несколько музыкантов играли на трубах — точнееговоря, их инструменты были трубами по моему тогдашнему разумению, хотя насамом деле они являлись одной из старинных разновидностей деревянной флейты.Был в оркестре и большой самодельный контрабас, а также два барабана, скоторыми ловко управлялись мягкие проворные пальцы темнокожего барабанщика.Мари-Клодетт сама разучила с музыкантами несколько песен, объяснив мне, чтомелодии эти в большинстве своем пришли из Шотландии.

Тяга, которую я испытывал к бабушке, становилась всенастойчивее. Игра темнокожих музыкантов не слишком мне нравилась, но я пришел квыводу, что стоит потерпеть, ибо сидеть у бабушки на коленях чрезвычайноприятно, а истории, которые она рассказывает, не менее увлекательны, нежели те,что я нахожу в книгах.

Несмотря на свои годы, бабушка сохранила величавую осанку.Голубые глаза ее оставались по-молодому яркими, а волосы были белыми как снег.Лежа среди разноцветных подушек на своей плетеной кушетке, над которой подтеплым южным ветром едва колыхался легкий полог, она представляла собой весьмаживописное зрелище. Иногда она тихонько напевала что-то на гаэльском языке. Илиразражалась длинной тирадой замысловатых проклятий в адрес Лэшера.

Насколько я мог понять, главная вина Лэшера состояла в том,что он не уделял бабушке достаточного внимания. Он по-прежнему верой и правдойслужил Маргарите и окружал неусыпными заботами малютку Кэтрин, в то время какна долю Мари-Клодетт выпадали лишь торопливый поцелуй да изредка несколькоброшенных на ходу стихотворных строк.

Поэтому каждые несколько дней Лэшеру приходилось просить уМари-Клодетт прощения за то, что он пренебрегает ею, отдавая предпочтение еедочери и внучке. Я слышал даже, как он своим необычайно звучным и красивымголосом уверял бабушку, что отныне все пойдет иначе. Иногда во время своихвизитов к Мари-Клодетт он был одет по последней моде — в сюртук и брюки соштрипками. В ту пору бриджи и треуголки лишь недавно отошли в прошлое, иподобный костюм казался диковинкой. Подчас Лэшер представал в грубоватомобличье деревенского жителя: в незамысловатой одежде из сыромятной кожи. Но,какой бы наряд ни выбрал для себя Лэшер, глаза его неизменно оставались карими,волосы — темно-каштановыми, а сам он — писаным красавцем.

Уверен, Майкл, вы догадываетесь, кто после одного из такихпосещений, сияя улыбкой и тряся кудряшками, подошел к бабушке и, взобравшись кней на колени, пролепетал:

— Grand-mere, почему ты такая грустная? Скажи мне.

— Ты видишь человека, который приходит ко мне? —спросила в ответ бабушка.

— Конечно, вижу, — кивнул я головой. — Но всевокруг твердят, что я не должен тебе в этом сознаваться. Не знаю, почему менязаставляют лгать, ведь, по-моему, ему нравится показываться перед людьми иособенно — пугать рабов, внезапно возникая на их пути. Причем делает он это безвсякого повода — только для того, чтобы потешить свое тщеславие.

Возможно, именно в этот момент бабушка прониклась ко мнегорячей симпатией. Наблюдения мои вызвали у нее одобрительную улыбку. Она дажезаметила, что никогда в жизни не встречала столь смышленое дитя всего двух летот роду. Правда, мне исполнилось уже два с половиной, но я счел за благо неуточнять. Через день или два после первого упоминания в нашем разговоре об«этом человеке» бабушка Мари-Клодетт начала свой рассказ.

Она поведала мне о своем прекрасном старом доме на островеСан-Доминго и добавила, что тоскует о нем до сих пор. Рассказала она и о другихостровах, где процветают культ дьявола и колдовство вуду, а также о том, какимобразом ей всегда удавалось обернуть все хитрости коварных рабов к собственнойпользе.

— Да будет тебе известно, я великая ведьма, —сообщила она. — Твоя мать никогда не сможет со мной сравниться. Беда втом, что она немного сумасшедшая и слишком много смеется. Что до малюткиКэтрин, то, мне кажется, за ней следует лучше присматривать и пока никому неизвестно, что из нее выйдет. Сама же я смеюсь крайне редко.

Каждый день я неизменно забирался к бабушке на колени иначинал приставать к ней с вопросами. Несносный маленький оркестр играл безумолку: бабушка не давала музыкантам ни минуты передышки. Очень скоро она дотакой степени привыкла к моим посещениям, что, если я долго не приходил,посылала Октавия разыскать меня, отмыть дочиста и привести к ней. Я былсчастлив. Удовольствие мне отравляла лишь музыка, по моему мнению, столь жеблагозвучная, как кошачий концерт. Однажды я спросил у бабушки, не лучше ливместо этих завываний и грохота послушать пение птиц. В ответ она покачалаголовой и заявила, что музыка помогает ей сосредоточиться и полностью отдатьсямыслям и воспоминаниям.

Так или иначе, истории, которые мне приходилось слушать подназойливый аккомпанемент, день ото дня становились все более занимательными,красочными, исполненными страсти и… жестокости.

Беседы наши не прекращались до самой смерти бабушки.Незадолго до своей кончины она приказала оркестру расположиться в спальне.Музыканты играли, а мы с ней шептались, зарывшись в подушки.