Андрей Боголюбский - Алексей Карпов

Как такое могло случиться? Почему в первые дни после убийства никто, кроме киянина Кузьмы, не заступился за убитого князя, не выступил хоть с каким-нибудь осуждением убийц? Только ли копившееся годами недовольство политикой Боголюбского и его крутым нравом стало причиной всеобщего безумия и мятежа? Ответить на эти вопросы не так-то просто, но попробовать всё же стоит.

Прежде всего, заметим, что подобное обращение с телом убитого князя не было чем-то совершенно уж исключительным в древней Руси. Когда в сентябре 1147 года в Киеве озверевшей толпой был убит князь-инок Игорь Ольгович, с его телом расправились очень похоже: с него, ещё живого, сорвали одежду — иноческое платье, а затем, обвязав ноги верёвкой, поволокли его нагим через весь город; прикончив же, положили на телегу, «и везоша и на Подолье на торговище, и повергоша поруганью». Правда, к тому времени Игорь был уже не правящим князем, а иноком, да и расправлялись с ним не тайно, как с Боголюбским, а открыто. Но сути дела это не меняет: толпа убивала его именно как князя, пусть и бывшего, но оттого не менее ненавистного киевлянам. Не были чем-то необычным для древней Руси и мятежи после смерти того или иного правителя, и посмертное разграбление княжеского добра. Правда, лишь в тех случаях, когда умерший князь — пусть даже умерший своей смертью — не пользовался любовью подданных или считался «чужим» для них. Так было, например, в Киеве в 1113 году после смерти князя Святополка Изяславича, когда, несмотря на щедрую раздачу милостыни его вдовой, киевляне разграбили дворы тысяцкого Путяты и «сотских», а затем «идоша на жиды и разграбиша я»; так, как мы уже знаем, было в том же Киеве и в апреле 1157-го, после смерти отца Андрея, князя Юрия Долгорукого. Заметим, что в обоих случаях под удар попадали прежде всего «чужаки»: в 1113 году — киевские иудеи (жившие в городе с незапамятных времён, когда Киев входил ещё в орбиту хазарского влияния), а в 1157-м — пришедшие вместе с князем суздальцы. Нечто похожее мы наблюдаем и в Боголюбове, когда ярость толпы в первую очередь обрушилась на людей пришлых — «делателей», приглашённых в город самим князем, а также на его «милостинников», находившихся под его непосредственным, личным покровительством. Но ведь Андрей был «своим» для жителей города! Причём куда более «своим», чем любой из других русских князей, более «своим», чем даже сами они, жители Боголюбова и Владимира, в значительной своей части переселённые сюда им же! Думаю, что в этом кроется одна из разгадок боголюбовской трагедии. Ситуация в «новых» городах княжения Андрея Боголюбского выглядит отчасти «перевёрнутой» по сравнению со «старыми» городами Руси, вроде Ростова, Суздаля или того же Киева. «Пришлыми» оказываются здесь едва ли не большинство жителей, а потому нарушаются и привычные социальные механизмы взаимоотношений между обществом и властью. Но ведь именно в таких случаях и становятся возможными разного рода эксцессы, вроде киевских или боголюбовского. И выясняется, что не столь важно: ломаются ли эти обычные, «нормальные» связи между князем и обществом оттого, что «чужим», «пришлым» оказывается князь, или же само население города!

И в Киеве, и в Боголюбове смерть князя сопровождалась массовыми грабежами и убийствами. Едва ли правильно видеть в них только лишь проявления классовой борьбы, как принято было считать в советской историографии. Скорее можно говорить о том, что здесь — пусть и в искажённой, уродливой форме — отразились некие «традиционные нравы, уходящие корнями в архаику». По словам российского историка Игоря Яковлевича Фроянова, речь может идти о неком «легитимном» (в рамках обычного права) способе изъятия индивидуального богатства и его последующего перераспределения на коллективных началах: в глубокой древности смерть любого правителя, князя или вождя, превращала накопленное им богатство в достояние всей общины или всего рода, так что грабя княжеский двор, его подданные как бы восстанавливали древний обычай. Отсюда, между прочим, идёт традиция раздачи княжеского имущества после смерти почти любого князя. С примерами такого рода мы постоянно встречаемся в истории древней Руси. Показательно, например, поведение князя Ростислава Мстиславича Смоленского, когда он в первый раз пытался удержать за собой киевский стол после смерти своего дяди, «незлобивого» Вячеслава Владимировича, зимой 1154/55 года. Собрав людей на «Ярославлем дворе», он повелел раздать все богатства почившего дяди — «и порты, и золото, и серебро… и нача раздавати по манастырем, и по церквам, и по затвором, и нищим», и так раздал всё, оставив себе «на благословление» лишь один крестик. Очевидно, что это должно было склонить киевлян на его сторону, предотвратить возможные беспорядки в городе. И действительно, эксцессов удалось избежать, хотя власть над Киевом Ростислав тогда не удержал. Но случалось и по-другому. Внезапная же или тем более насильственная смерть того или иного князя вполне могла спровоцировать взрыв, подобный тому, что произошёл в Боголюбове, — конечно, при наличии соответствующих предпосылок. Какие-либо прежние обязательства перед князем в таком случае теряли всякую силу. А значит, вне правового поля оказывались и лично зависимые от князя люди, и всё его имущество — как это бывало с имуществом оказавшегося вне закона преступника, пущенным на «поток и разграбление», по терминологии древней Руси. Причём дележу или, проще говоря, разграблению подлежали даже одежды князя — отсюда шокирующая нас практика посмертного раздевания тела умершего.

В какой-то степени это тоже носило ритуальный характер.

Как показали недавние исследования историков-медиевистов, схожая картина наблюдалась и в иных архаических обществах, в том числе и весьма удалённых от Руси, но типологически близких древнерусскому. Так, например, когда

9 сентября 1087 года близ Руана умер знаменитый норманнский правитель Вильгельм Завоеватель, «низшие», то есть простой люд, «увидев, как стремительно исчезли их господа и сеньоры, стали расхватывать оружие, посуду, наряды, ткани и все иные королевские пожитки — каждый, что мог, — и потом тоже бежали, оставив тело короля лежать почти нагим на полу»; лишь один рыцарь, некий Херлуин (Герлюэн), озаботился тем, чтобы прикрыть наготу короля и перенести его тело к церкви, — точно так же, как это сделал в Боголюбове Кузьмище Киянин. В первой половине X века в Чехии произошло убийство, внешне очень напоминающее то, что случилось с Андреем Боголюбским. Чешский князь Вячеслав (Вацлав), позднее причтённый к лику святых, был убит заговорщиками (которых возглавлял его брат Болеслав); затем одни из приближённых князя были убиты, другие разбежались, а «младенцев» (то есть младших слуг, в терминологии древней Руси — «отроков») «избиша его, а Божия рабы (священников. — А. К.) разграбиша и изгнаша я из града, а жены их за иныя мужи вдаша (то есть подвергли насилию. — А. К.)». Тело же изрубленного убийцами князя было брошено безо всякого погребения, и опять-таки лишь один священник, некий «Крастей поп», не побоялся взять его, «и пред церковью положи, и покры тонкою плащаницею» — вновь почти полная аналогия действиям киевлянина Кузьмы.

Подобная практика считалась в порядке вещей. Некоторые её проявления зафиксированы источниками даже для Византии. По свидетельству знаменитого исландского поэтаскальда XIII века Снорри Стурлусона, в Константинополе существовал обычай: «всякий раз, когда умирал конунг греков (византийский император. — А. К.)», наёмники-варяги «имели право обходить все палаты конунга, где находились его сокровища, и каждый был волен присвоить себе то, на что смог наложить руку». В средневековом Риме смерть очередного папы также сопровождалась немедленными грабежами, расхищением одежд с его тела и публичным сокрушением его мраморных статуй на Капитолийском холме. События, последовавшие за боголюбовским убийством, вполне укладываются в эту практику. «…Похоже, что и в муромских лесах имел силу принцип, прослеживаемый этнологами на многих примерах из самых разных краёв — чуть ли не от Бали до Саскачевана, — пишет автор наиболее глубокого отечественного исследования данной темы Михаил Анатольевич Бойцов: — смерть правителя ставит вне закона те группы в обществе, чьё “социальное существование” основывается всецело на его личном покровительстве». И далее: «Всякая государственность мгновенно распадается при смерти одного-единственного человека, и общество оказывается ввергнутым (по крайней мере дня на три) назад в гоббсовское “естественное состояние”». Для «сполирований» (такое название дал этому явлению автор, использовав латинское выражение ум[200] spolii — право духовенства на часть выморочного имущества папы или другого епископа*) «лучше всего “подходит” время как раз от смерти государя до его погребения. Сама погребальная служба предстаёт как своего рода завершение анархического периода licentiae seviandi[201] и начало восстановления порядка. Так было и в случае с Андреем Боголюбским, и в случае с Вильгельмом Завоевателем…»