Красное и белое, или Люсьен Левен - Стендаль

По совести, не могу. Ему необходимо сильное увлечение, иначе вся эта серьезность, которую вы так цените в нем, обратится против него: из него может выйти лишь пошлый сенсимонист и, как знать, позднее, годам к тридцати, даже основатель какой-нибудь новой религии. Все, что я могу сделать, – это предоставить ему выбор красавицы, которая вызовет в нем это сильное и глубокое чувство, будет ли это госпожа де Шастеле, госпожа Гранде, мадемуазель Гослен или эта подлая маленькая Раймонда, актриса, которая получает шесть тысяч франков жалованья…

Он не досказал своей мысли до конца: «…и целый день позволяет себе отпускать колкости по адресу мадемуазель де Брен…»

– Ах, не произносите имени госпожи де Шастеле! – воскликнула госпожа Левен. – Вы можете толкнуть его на настоящее безрассудство.

Господин Левен подумал о госпоже де Темин и госпоже Тоньель, с которыми он уже двадцать лет находился в приятельских отношениях: они были очень дружны с госпожой Гранде.

Уже много лет как он брал на себя заботы о состоянии госпожи де Темин; в Париже это большая услуга, обязывающая к беспредельной благодарности, ибо в эпоху, когда чины и знатность происхождения утратили свое былое значение, деньги остались единственной непоколебимой ценностью; деньги же, за судьбу которых не надо тревожиться, – самая прекрасная вещь на свете. Он отправился к ним обеим расспросить о сердечных делах госпожи Гранде. Мы освободим их ответы от чрезмерных повествовательных длиннот и даже сведем воедино разъяснения, данные обеими дамами, которые жили в одном особняке, пользовались общей каретой, но имели друг от друга кое-какие тайны. Госпожа Тоньель отличалась твердым характером и даже некоторой резкостью; она была непременной советницей госпожи Гранде в особо важных случаях. Что касается госпожи де Темин, эта дама была бесконечно кротка, находчива, остроумна и считалась верховным судьей в вопросах общественных приличий. Сквозь свои очки она видела не очень далеко, но отлично замечала все происходившее в поле ее зрения. Родившись в знатной семье, она в молодости совершила кое-какие ошибки, которые позднее сумела загладить, и уже сорок лет как не ошибалась в своих суждениях о последствиях, которые должен был вызвать в парижских салонах тот или иной поступок.

За последние четыре года ее спокойствие было несколько омрачено двумя прискорбными обстоятельствами: появлением в обществе людей, о которых никогда не должен был бы докладывать лакей в хорошем доме, и печалью о том, что в полках уже не хватает мест для всех знатных молодых людей, некогда бывших сверстниками ее внуков, которых она уже давно утратила. Господин Левен, встречавшийся с госпожой де Темин раз в неделю либо у себя, либо у нее, решил, что в ее присутствии надо разыграть роль отца всерьез.

Он пошел еще дальше, рассудив, что в ее возрасте он может просто-напросто обмануть ее, исключив из рассказа о сыне самое имя госпожи де Шастеле.

Он изложил похождения Люсьена в виде весьма затяжной истории и, позабавив этим целый вечер госпожу де Темин, под конец признался ей, что не на шутку озабочен судьбою сына, который смертельно грустит уже три месяца с тех пор, как начал бывать в салоне у госпожи Гранде. Он боялся серьезного увлечения, которое могло бы разрушить все его планы насчет Люсьена, его дорогого сына, ибо «его надо женить», и т. д., и т. д.

– Странно то, – сказала госпожа де Темин, – что со времени своего возвращения из Англии госпожа Гранде сильно изменилась: она тоже затаила в душе какую-то печаль.

Но, излагая все по порядку, вот что узнал господин Левен от госпожи де Темин и госпожи Тоньель, которых он повидал сначала порознь, потом вместе; к этому мы сразу присоединим все, что нам удалось узнать из особых источников о госпоже Гранде, этой знаменитой женщине.

Госпожа Гранде считала себя едва ли не самой красивой женщиной в Париже; во всяком случае, нельзя было назвать шесть самых красивых парижанок, не включив ее в это число.

Особенно бросался в глаза ее стройный, гибкий, прелестный стан. У нее были несравненной красоты белокурые волосы, и, кроме того, она очень изящно и довольно смело ездила верхом.

Это была стройная белокурая красавица, напоминавшая молодых венецианок Паоло Веронезе. Черты ее лица были красивы, но не слишком тонки. Что касается ее сердца, то оно было почти противоположностью нашему представлению об итальянках. Сердце ее было совершенно чуждо всему, что называют нежными чувствами и энтузиазмом, но всю свою жизнь она притворялась чувствительной и восторженной. Люсьен раз десять заставал ее опечаленной невзгодами каких-то священников, проповедующих в Китае Евангелие, или впавшей в нужду семьи, принадлежащей к самому лучшему провинциальному обществу. Но в тайниках души госпожи Гранде ничто не казалось ей пошлее и смешнее, одним словом, более мещанским, чем быть растроганной по-настоящему. Она видела в этом вернейший признак душевной слабости.

Она часто читала мемуары кардинала де Реца: она находила в них то очарование, которое тщетно искала в романах. Политическая роль госпожи де Лонгвиль и госпожи де Шеврез была для нее тем же, чем являются любовные, полные опасностей приключения для восемнадцатилетнего юноши. «Какие замечательные положения! – мысленно восклицала госпожа Гранде. – Жаль, что они не сумели избегнуть тех ошибок в поведении, которые подают повод к таким нареканиям на нас!»

Даже любовь в ее наиболее реальных проявлениях казалась ей только скучной обязанностью. Быть может, этому спокойствию души она была обязана своей изумительной свежестью, тем восхитительным цветом лица, которым она могла бы поспорить с самыми красивыми немками, а также впечатлением крайней молодости и цветущего здоровья, радовавших взоры окружающих. Потому-то она и любила показываться в девять часов утра, только что встав с постели. Именно в эту пору дня она была несравненно хороша, и только из опасения вызвать насмешку приходилось воздерживаться от удовольствия сравнить ее с Авророй.

Ни одна из ее соперниц не могла поспорить с ней свежестью красок. Она поэтому с особенной радостью затягивала до утра свои балы и оставляла гостей завтракать при ярком солнечном свете, распахнув ставни. Если какая-нибудь красавица, не подозревая предательского удара, легкомысленно оставалась, еще полная наслаждения, полученного от танцев, госпожа Гранде торжествовала; это был единственный момент в жизни, когда ее душа возносилась над землей, и это унижение соперниц казалось ей наиболее полным триумфом ее красоты.

Музыку, живопись, любовь она считала глупостями, изобретенными мелкими душами для таких же мелких душ. Она, по ее словам, получала серьезное удовольствие, сидя в своей ложе в театре «Буфф», «ибо, – предусмотрительно добавляла она, – итальянские певцы не отлучены от церкви».

По утрам она с большим вкусом и талантом