Алая Вуаль - Шелби Махёрин

разговаривать, но когда ты в последний раз ела? Я взял на себя смелость купить хлеб по дороге через город…

Инстинктивно реагируя, я выбиваю мешок из его рук, и он падает на грязную улицу между нами. Я отказываюсь извиняться.

— А что еще ты позволил себе купить?

Он моргает.

— Я не знаю, что ты…

— У вас все еще кровь на воротнике, мсье Петров.

Лицо Димитрия на долю секунды застывает, а затем вновь превращается в блестящую улыбку. Затем он достает из плаща золотую грушу и машет ею перед моим носом.

— Не будь такой, дорогая. Несмотря на то, что, как ты думаешь, ты слышала в Les Abysses, я не убийца — ну, не тот убийца, — и ты, должно быть, уже проголодалась. Какой смысл морить себя голодом?

— Хватит, кузен. — Михаль прислонился к устью переулка, наблюдая за суматохой в доках и сливаясь с темнотой, словно родился тенью, а не человеком. — Сейчас не время и не место.

— Но она подозревает…

— Я знаю, что она подозревает, и поверь мне, — он устремил на Димитрия ожидающий взгляд через плечо, — по возвращении в Реквием нам двоим предстоит очень долгий разговор. И хотя я не согласен с тем, что ты убил Милу, я выслушаю все подробности ваших отношений с Бабеттой Труссэ и узнаю о содержимом ее гримуара, особенно о странице с надписью ИЗ-ЗА ЖАЖДЫ КРОВИ. — Мрачная пауза. — Полагаю, ты знаешь об этом.

Димитрий смотрит на него в мятежном молчании.

Хотя я не согласен с тем, что ты убил Милу…

Я быстро отворачиваюсь, стараясь не проклинать Михаля за его неожиданную и неудобную уравновешенность. Если он не подозревает Дмитрия, то должен подозревать кого-то другого, и если бы записка в крестике Филиппы горела еще жарче, она бы действительно начала дымиться.

Заправив записку под воротник, я снова начинаю прохаживаться, а мои мысли бешено несутся по комнате. Потому что сейчас не время и не место зацикливаться на Дмитрии. И даже не время и не место задумываться о Филиппе, и потому что мои лучшие ботинки теперь в потертостях. Они испачканы после нашего маленького приключения в Амандине, и кровь, наверное, никогда не сойдет. Мне следовало бы замочить их в белом уксусе, оттереть, пока кожа снова не стала бы блестящей и новой. Пожилая пара, жившая в городском доме, держала в своей кладовке такие запасы, как белый уксус и мыло, и они никогда бы не узнали, если бы я одолжила немного. Я качаю головой, шагая все быстрее и быстрее. Они никогда бы не узнали, если бы я подожгла свои сапоги, или если бы я надела это чертово платье и побежала голая и с криками в La Fôret des Yeux, чтобы никогда больше не увидеть…

— Селия. — Михаль снова оборачивается в устье переулка, его губы кривятся в язвительной ухмылке. Из доков за его спиной доносятся свежие крики. — Твое сердце начало биться.

Я подношу руку к своей покрасневшей груди.

— Правда? Я не знаю почему.

— Нет?

— Нет.

Он вздыхает и качает головой, отталкиваясь от стены, чтобы встать рядом со мной. Как всегда, он сцепил свои бледные руки за спиной, и этот знакомый жест приносит мне странную толику комфорта, несмотря на то, что он, кажется, смотрит на меня исподлобья.

— Сегодня ты спаслась от нежити.

Я выпрямляю позвоночник.

— Да, спаслась.

— А всего за несколько часов до этого ты перехитрил ведьму крови.

Одесса рассеянно рассматривает острый ноготь.

— С помощью.

— Оба были гораздо умнее тех, кого ты называла братьями, — продолжает он, не обращая на нее внимания. Хотя мне очень хочется бросить взгляд через его плечо при упоминании Шассеров, я заставляю себя сосредоточиться на его лице. В его глазах сверкает что-то похожее на гордость. — Они не будут больше проверять гробы, Селия. Даже охотники боятся мысли о смерти и — хотя они никогда в этом не признаются — боятся близости к ней. После того как начальник порта закончит осмотр, мы незаметно проскользнем внутрь, и мои матросы без помех погрузят нас на корабль. Мы вернемся в Реквием еще до рассвета.

Словно в ответ, начальник порта — худощавый человек со смуглой кожей и острыми глазами — заносит свою шишковатую руку над последним из гробов и кричит «все чисто». Его команда переходит к следующему грузу, который должен быть выгружен, оставляя сотрудников Кампании Реквиема с пустыми глазами слоняться без дела, пока Михаль не заставит их поступить иначе. Судя по всему, эта партия гробов была изготовлена из редкого хвойного дерева, встречающегося только в La Fôret des Yeux — по крайней мере, так говорит мне Михаль. Было довольно трудно слушать тонкости его плана, когда за его пределами — за переулком, матросами и гробами — Шассеры кишат в доках, их синие плащи похожи на маленькие вспышки памяти в темноте. Яркие, болезненные и навязчивые.

Знакомый голос резко поднимается среди них.

Я закрываю глаза от этого звука.

— Тем не менее, — бормочет Михаль, — я все еще могу устроить так, чтобы ты с ним поговорила.

Инстинктивно мои глаза распахиваются и, прежде чем я успеваю остановить их, перебегают на плечо Михаля, отчаянно ища того единственного человека, которого я не хочу видеть.

Они мгновенно находят его.

Жан-Люк, пробираясь сквозь толпу своих людей, в отчаянии пинает бочку с зерном. Содержимое рассыпается по ногам разгневанного фермера, который кричит от потери запасов. Жан-Люк, однако, уже бросился выпрямлять бочку. Он поспешно забирает зерно с улицы голыми руками, качая головой и извиняясь за тираду фермера. Когда Фредерик встает на колени, чтобы помочь, Жан-Люк горько ругается и отталкивает его.

Я делаю маленький, непроизвольный шаг вперед.

Жан-Люк.

У меня замирает сердце при виде его — такого близкого, такого родного, но в то же время такого далекого. Когда-то мы были так похожи. Я до сих пор помню яростный, решительный блеск в его глазах во время битвы при Цезарине. Мы провели большую часть ночи, уводя детей в относительную безопасность Soleil et Lune82. Несмотря на ужас обстоятельств, я никогда не чувствовала себя более связанной с другим человеком. Мы оба работали рука об руку, преследуя общую цель: служить этим детям, да, но также служить друг другу. В ту ночь мы создали партнерство — настоящее партнерство, и тем утром, когда Жан тайком вытирал слезы со щек Габриэль, я поняла, что люблю его.

Сердце щемит от воспоминаний.

Смотреть на него сегодня — все равно что смотреть в разбитое зеркало; его отражение почему-то четче, чем прежде. Разбито.