Алая Вуаль - Шелби Махёрин

волнения — во рту внезапно пересохло — я приоткрываю маленькую дверцу большим пальцем, и на колени мне падает крошечный клочок пергамента. При виде его у меня перехватывает дыхание. Пожелтевший и порванный, пергамент был сложен до размера моего ногтя, но, очевидно, он был очень важен, если владелец носил его так близко к сердцу. Дрожащими пальцами я разворачиваю пергамент и начинаю читать:

Моя дорогая Филиппа,

Похоже, сегодня ночью будет Мороз. Встретимся под нашим деревом в полночь, и мы втроем будем вместе навсегда.

Две строчки. Два простых предложения. Я пристально вглядываюсь в них, словно от одного только сосредоточения они могут стать неправдой, перечитываю слова дважды, трижды, четырежды. Остальная часть письма была вырвана, вероятно, выброшена. Мое сердце болезненно замирает каждый раз, когда я вижу ее имя вверху, такое же четкое и неоспоримое, как небо над головой, — Филиппа.

Теперь сомнений быть не может.

Этот крест принадлежал ей.

Эта записка — она тоже читала ее, держала в руках, прежде чем спрятать в медальон на хранение. Подарил ли ей крест ее любовник? Вырезал ли он на боковой стороне ее инициалы и заложил их в качестве обещания, как кольцо Жан-Люка для меня?

Встретимся под нашим деревом в полночь, и мы втроем будем вместе навсегда.

Я с трудом сглатываю, борясь с комком в горле. Интересно, как долго он ждал под деревом, прежде чем понял, что она никогда не придет? Прежде чем осознать, что их мечта так и осталась мечтой? И кто же этот таинственный третий человек, о котором он упоминал? Мы втроем будем вместе навсегда. Я нахмурилась, услышав эту фразу, и по позвоночнику поползли первые нити беспокойства. Конечно, он не имел в виду Бабетту. Филиппа получила бы эту записку еще при жизни, а Бабетта была бы слишком занята уходом за больной сестрой, чтобы бежать с кем-то. И почему он написал слово Мороз с большой буквы? Действительно, чем дольше я смотрю на письмо, тем меньше в нем смысла.

Похоже, сегодня ночью будет Мороз.

Мороз. Я напрягаю мозг, пытаясь подобрать слово, но все, что я могу представить, — это сверкающие в лунном свете пучки травы, возможно, шпиль воображаемого ледяного дворца Филиппы. Может, он упомянул о морозе, чтобы предупредить Филиппу о возможных следах? Я фыркнула при мысли о том, как мои мать и отец будут выслеживать ее в полночь, изучая следы на лужайке, но, по правде говоря, ничего смешного в этом нет. Нет, мне стало еще хуже, чем было до того, как я нашла записку, и часть меня жалеет, что я не оставила все как есть. Холодными пальцами я перекладываю письмо.

Пиппа не хотела, чтобы я знала об этой части ее жизни. Должно быть, у нее были свои причины, а я…

Я совсем ее не знала.

Поджав губы и сгорбив плечи от ветра, я засовываю письмо обратно в медальон и снова закрываю серебряную дверцу. Я не скажу Михалю о записке. Я ничего не скажу ему о Филиппе. Он захочет изучить ее, отследить ее последние передвижения, а что мы сможем найти? Моя сестра никого не убивала, не хотела убивать, и даже если учесть, что этот медальон слабо связан с Бабеттой и Некромантом — как Филиппа могла их знать, в самом деле? Как она могла работать с ними? Моргана убила ее еще до того, как начались убийства в Цезарине. Нет. Я решительно качаю головой и поднимаюсь на ноги. Моя сестра в этом не замешана.

Я почти не слышу, как с другой стороны улицы доносится негромкое псссс.

Остановившись на середине шага, я поворачиваюсь — наполовину убеждена, что ослышалась, — и вздрагиваю, увидев глаза в живой изгороди. Мои глаза сужаются, и я смотрю то влево, то вправо, прежде чем заглянуть поближе в ветви кустов остролиста. Глаза большие, слишком большие, чтобы быть человеческими, и темно-карие, почти знакомые. Они выглядят так, будто принадлежат… ну, лютину. Однако в Амандине очень мало ферм и еще меньше полей — местность слишком гористая, почва слишком неплодородная, — а значит, этот лютин либо ушел далеко от дома, либо очень, очень заблудился.

— Здравствуйте? — мягко приветствую я его, успокаивающе поднимая руку, как когда-то давно на поле фермера Марка. Неужели прошло всего две недели? А кажется, что прошла целая жизнь. — Простите? Вы…..здоровы?

Лютин немного пошатывается в живой изгороди, его огромные глаза не мигают. Mariée?

Я инстинктивно напрягаюсь от этого слова, от ожидаемого, но нежеланного вторжения в мой разум.

— Я не откликаюсь на это обращение. — Тогда — чувствуя, что могу сделать это правильно, — Я Селия. Кто вы?

Ты знаешь меня, Mariée, а я знаю тебя.

Я хмурюсь, услышав знакомую трель. Конечно, это не может быть…

— Слезы Как Звезды?

Он кивает, жестом приглашая меня подойти ближе, и ветви остролиста вокруг него дрожат от этого движения. Я должен поговорить с тобой, Mariée. Мы должны поговорить.

— Я… — Не желая переходить улицу, я спускаюсь с последнего порога и жду, когда он выйдет из тени кустов и подойдет ко мне. Когда он этого не делает, я останавливаюсь на краю булыжников. — Как вы меня нашли? — спрашиваю я, не в силах сдержать настороженные нотки в голосе. Неужели он каким-то образом уловил мой запах в La Fôret des Yeux и последовал за мной в Амандин? И если да, то как Михаль не заметил этого? Я подношу изящную руку к носу, глаза снова слезятся. Даже с другой стороны улицы я могу сказать, что Слезы Как Звезды пахнет довольно… странно, чем раньше. Густой цветочный аромат его духов — новый, но даже он не может скрыть более неприятный запах, скрывающийся под ним. Действительно, он пахнет почти как…

Уронив руку, я слегка пошатнулась и отказалась закончить мысль. Его запах не может быть тем, о чем я думаю. Не здесь. Не сейчас. Не в такое прекрасное осеннее утро.

Мне нужна твоя помощь, Mariée. Он жестикулирует более решительно, и я не могу удержаться, чтобы не подползти ближе. Он выглядит таким взволнованным, его движения судорожны и странны, как будто ему требуются сознательные усилия, чтобы использовать свои конечности. В ветвях вокруг него жужжит большая жирная муха, громкая и неестественная в тишине улицы. Вдруг я понимаю, что мальчик и его собака вернулись в дом. Мне нужна ваша помощь.

— Почему ты зовешь меня Невестой? — Несмотря на холодное прикосновение страха к моей шее, я поднимаю подбородок и говорю громче, отчетливее в лучах яркого утреннего солнца. — С тобой что-то случилось?