Последние из Валуа - Анри де Кок

Филипп де Гастин и Луиджи Альбрицци держались в той, свободной, части комнаты, что располагалась между дворянами и этой стеной.

Маркиз махнул рукой, и, по этому знаку перегородка, разделявшая зал надвое, исчезла: взорам нетерпеливых зрителей предстала роскошная кровать, под тщательно натянутыми бархатными занавесками, вышитыми золотом.

Филипп бросился к кровати, улыбаясь гостям:

– Они здесь – спят.

– Раздвиньте занавески! – закричали сеньоры. – Раздвиньте занавески!

– Одну минуту, господа, – промолвил Филипп. – В любом хорошем спектакле, как вы знаете, прежде чем начнется действие, имеется пролог. Пролог – это я, у которого есть для вас рассказ… Умерьте же ваше нетерпение, прошу вас! Если помните, я вам обещал, что этот вечер будет полон сюрпризов. И тот, который я предложу вам сейчас, весьма необычен, могу вас уверить.

В слегка легкомысленном тоне Филиппа проскальзывали мрачные нотки. Наиболее оглушенные действием вина ничего не ответили, тогда как менее пьяные ждали, когда оратор объяснится.

Тот продолжал:

– Я вам уже говорил, что был вынужден скрывать до этого дня свою личность… от некоторых персон, но это признание мало что вам сообщило, так как никто из вас раньше не знал меня лично, хотя, не сомневаюсь, господа, все вы слышали мое имя… Я не итальянец, и зовут меня не Карло Базаччо… Я француз, и мое имя граф Филипп де Гастин!

– Филипп де Гастин! – повторили несколько голосов, выражая глубочайшее удивление.

– Да, Филипп де Гастин, зять барона де Ла Мюра!.. Филипп де Гастин, которого весь свет считал убитым, вместе с его тестем, тещей, женой, со всеми родственниками и друзьями, подло умерщвленными бароном дез Адре в ночь с 17 на 18 мая, но который, как вы видите, остался в живых, чтобы отомстить за себя, отомстить самым ужасным образом!.. Господа Рэймон де Бомон и Людовик Ла Фретт! Ваш отец вынудил мою жену, Бланш де Ла Мюра, заколоть себя кинжалом: она предпочла смерть позору. Ваш отец убил мою вторую мать, моего второго отца, моих братьев! Он предал жен моих друзей нечистым, гнусным ласкам своих солдат! Он ограбил и превратил в пепел дом моей жены!.. Господа де Бомон и Ла Фретт! В ожидании того, что я убью вашего отца, как уже умертвил его побочного сына, Сент-Эгрева, и его наперсника, Ла Коша, я теперь убью вас, убью на глазах ваших сестер, обесчещенных мною… Ваших сестер, мадемуазелей Жанны и Екатерины де Бомон.

С этими словами он резко отдернул занавески… Крик ярости и бешенства братьев покрыл восклицания исступленного восторга остальной компании: на кровати, обтянутой черным атласом, лежали нагие, абсолютно нагие, погруженные в летаргический сон, Екатерина и Жанна де Бомон.

Их самые сокровенные прелести – восхитительные прелести, достойные целомудренного обожания какого-либо возлюбленного, – были без малейшего покрова выставлены на сластолюбивое рассмотрение сорока распутников!

– Какая низость! Какая гнусность! – вскричали гости, бросаясь к кровати.

Будем справедливы: супруг Бланш и сам не сдержал возгласа мучительного изумления, обнаружив этих двух девушек преданными всеобщему созерцанию. Идея этого унижения принадлежала не ему, а Луиджи Альбрицци. Между Филиппом и Луиджи существовала договоренность, что взором присутствующих на ужине сеньоров предстанут спящие Жанна и Екатерина де Бомон – всего лишь спящие, но никак не лишенные всей одежды.

Именно Луиджи, нарушив заранее согласованный план, тайно приказал двум женщинам, перевезшим девушек из дома на улице Святого Стефана Греческого в особняк д’Аджасета, привести последних в подобное состояние.

Будем, опять же, справедливы: в то время как Рэймон де Бомон – уже протрезвевший к этой минуте – и Людовик Ла Фретт – который и не был пьян – бросились задергивать занавески над картиной, от которой их лица залились румянцем, по рядам присутствующих, с любопытством взиравших на это завораживающее, но печальное зрелище, прокатился ропот облегчения.

Чувство жалости возобладало в них над ощущением похотливости. В душе оправдывая месть Филиппа де Гастина по отношению к дочерям и сыновьям барона дез Адре, все до единого сеньоры мысленно проклинали графа за то, что для осуществления этой мести он использовал средства, отвергаемые моралью и нравственностью.

Тем временем, укрыв сестер, Людовик Ла Фретт и Рэймон де Бомон бросились, со шпагами наперевес, на неподвижного Филиппа де Гастина и, вероятно, убили бы его в приступе ярости, если бы, по знаку маркиза Альбрицци, братьев не удержали вооруженные люди.

Они побагровели.

– Подлец отказывает нам в удовлетворении?

Эта апострофа, похоже, привела Филиппа де Гастина в чувство.

– Нет, господа! – ответил Филипп хладнокровно. – Я не откажусь убить вас – после того как уже унизил. Вы назвали меня подлецом? Как же тогда вы назовете вашего отца, который и принудил меня своими поступками к подобным жестокостям?.. Да и слишком ли я жесток?.. Тут только две обесчещенные женщины, тогда как в замке Ла Мюр, по милости вашего отца их было больше!.. Я намерен вас убить, как убил уже двух заместителей вашего мерзавца-отца, однако дам вам возможность защищаться… Вас только двое, но сколько благородных и отважных сеньоров оставил ваш отец там, под пеплом сгоревшего дотла замка Ла Мюр?.. Благородных и отважных сеньоров, которым он даже не дал возможности умереть как настоящим солдатам? Я обращаюсь если и не к вам, то ко всем присутствующим здесь господам: разве не справедлива моя месть, сколь бы ни была она ужасна?

Никто не посмел ответить: «Нет!» Но никто не нашел в себе силы и сказать: «Да!» Все довольствовались лишь легким наклоном головы.

– Что ж, будь по-вашему, господин граф де Гастин! – промолвил Людовик Ла Фретт. – Проклятые сыновья всеми презираемого отца, мы готовы отдать вам нашей кровью долг нашего отца… Но неужели вам мало нашей смерти? Зачем вам понадобилось нападать на наших невинных сестер?

– Моя жена тоже была невинна, но ваш отец отдал ее своим разбойникам… вследствие чего она и лишила себя жизни.

– Ну, так убивайте же меня скорее, сударь! Я не стану защищаться… Мне давно уже опостылела такая жизнь!

При этих словах Людовик Ла Фретт смело направился к Филиппу.

Рэймон де Бомон остановил его.

– Позвольте, Людовик, как старшему мне первому принадлежит право сразиться.

– Вы правы, брат! – согласился Ла Фретт, отступая.

– И, – продолжал Рэймон, – что бы там ни думал господин граф де Гастин, я намерен доказать ему, что одного из Бомонов убить не так просто, как оскорблять женщин…

На губах Филиппа заиграла меланхоличная улыбка.

– Увы, господа, – отвечал он, – я отнюдь не бахвалился, когда говорил, что убью вас. – Дело в том, что я уверен в этом. Дело в том, что я просто обязан вас убить, чтобы иметь потом возможность сказать вашему отцу: «У вас нет больше сыновей!»

На глазах толпы дворян, глазах, еще недавно блестевших от выпивки и веселья, а теперь серьезных, печальных, началась страшная битва, которой никто не осмелился помешать.