Горечь войны - Найл Фергюсон

Впрочем, идеей о Первой мировой как о религиозной войне не следует слишком увлекаться. Скажем, Роберт Грейвс был поражен слабостью религиозных чувств в армии. Помимо всего прочего, даже самым темным из солдат было очевидно различие между учением Нагорной проповеди и наставлениями сержанта-инструктора об обращении со штыком. Восьми тысячам католических священников, которые принимали участие в войне, приходилось терпеть неудобства, связанные с антивоенной позицией Бенедикта XV, которая стала особенно явной 1 августа 1917 года, когда он призвал остановить самоубийственную бойню. Во Франции и Бельгии многим верующим его выступление не понравилось. Отношение к 3480 британским военным священникам также было неоднозначным. “Сигаретный Вилли” – преподобный Дж. A. Стаддерт Кеннеди – олицетворял собой решительное, чтобы не сказать кровожадное, христианство, которое привлекало далеко не всех. Перед проповедями он развлекал паству, демонстрируя ей бокс, борьбу и упражнения со штыком 129. Судя по окопной газете Mudhook, капеллан из 63-й дивизии недалеко от него ушел:

С другой стороны, многие военные священники были, по мнению солдат, склонны избегать опасности 131. Хейг, как известно, однажды заявил, что “хороший капеллан не менее ценен, чем хороший генерал”. Пожалуй, эту фразу можно понять не только в том смысле, который он в нее вкладывал.

Существует еще один вариант ответа на наш вопрос, но историография Первой мировой войны уделяет ему мало внимания, потому что он слишком неприятно звучит. Заключается он в том, что солдаты продолжали сражаться потому, что им этого хотелось.

В своей статье “Злободневное рассуждение о войне и смерти”, написанной во время войны, Зигмунд Фрейд доказывал, что война возрождает первобытные инстинкты, которые ранее подавлялись обществом. Он писал:

Одновременно Фрейд отмечал “резкое изменение нашего привычного отношения к смерти”. До войны, по его мнению, “мы… проявляли неодолимую склонность отодвинуть смерть в тень, исключить ее из нашей жизни. Мы изо всех сил старались молчать о ней… У психоаналитиков есть такая поговорка: по существу, никто из людей не верит в собственную смерть; иначе говоря – подсознательно каждый из нас убежден в собственном бессмертии”. Фрейд считал, что неверие в смерть делает жизнь “безвкусной и бессодержательной”. Война, полагал он, снова сделала жизнь интересной, упразднив “удобное отношение к смерти” 133.

Фрейд развил эту идею после войны, предположив в своей работе “За пределами принципа удовольствия” (1920) существование “другого влечения, противоположного инстинкту самосохранения, который поддерживает жизненную субстанцию и созидает из нее все более обширные объединения. Это влечение направлено на разрушение таких объединений, оно стремится вернуть их в изначальное неорганическое состояние… Помимо Эроса, имеется и инстинкт смерти”. Именно взаимодействие этого влечения к смерти с эротическим влечением он в дальнейшем и считал ключом к человеческой психике:

Хотя сейчас над Фрейдом модно смеяться, в этой теории что-то есть – по крайней мере, если говорить о поведении солдат на войне. Современный неодарвинистский генетический детерминизм с научной точки зрения выглядит более обоснованным, чем фрейдовский гибрид психоанализа с любительской антропологией, однако последний лучше объясняет готовность миллионов людей убивать и умирать в течение четырех с половиной лет. Очень трудно понять, как смерть такого количества мужчин, не успевших жениться и завести детей, может служить целям докинзовских “эгоистичных генов”. Особенно серьезно следует отнестись к идее Фрейда объединить тягу убивать – “инстинкт деструктивности” – и готовность быть убитым в единое стремление “каждого живого существа… разрушить себя и свести жизнь к первичному состоянию инертной материи”.

Эта мысль подтверждается целым рядом свидетельств. В июне 1914 года – еще до начала войны, на которой ему предстояло сражаться, – художник-вортицист Уиндем Льюис писал:

В августе 1914 года немолодой лондонец по имени Артур Энсли совершил самоубийство, поняв, что “его не возьмут в армию”, – то есть выбрал смерть, потому что не мог убивать 135. Роберт Грейвс, суеверно сохраняя на войне целомудрие, откровенно по-фрейдовски увязывал Эрос и Танатос 136. Подавляя свои сексуальные стремления, он как будто пытался обуздать стремление к смерти. В его “Двух фузилерах” солдаты “находят Красоту в Смерти” 137. Многих близость смерти возбуждала: “Если бы в меня никогда не летели снаряды, – восклицал один из персонажей романа Эрнеста Рэймонда «Скажите Англии», – мне не был бы знаком мгновенный трепет от близости смерти, а это – чудесное чувство, которое необходимо испытать” 138. Одна из французских окопных газет писала о другой крайности – о депрессии, из-за которой солдаты “уставали жить” 139. Чувство собственной смертности постоянно волновало солдат в окопах – так, Юнгера накануне битвы встревожил “тяжелый сон, в котором фигурировала мертвая голова” 140. При этом он признает, что его заворожило зрелище первых трупов, которые он увидел в захваченной французской траншее: