Родина - Фернандо Арамбуру

– Не знаю, не знаю. Я уже давно в поселке не был и наверняка многого не знаю.

– Хочешь, съездим туда на выходные и возьмем с собой Амайю?

– Нет, не стоит.

Вскоре Рамунчо пошел в студию, чтобы поработать над программой о музыкальных новостях Страны басков. Горка воспользовался случаем и позвонил домой по здешнему телефону. Трубку взял Хошиан.

– Матери дома нет. Пошла на площадь, там собрался народ, чтобы потребовать амнистию.

– Всего через несколько часов после того, как убили человека из вашего же поселка?

– Я ей так и сказал: ты что, совсем сбрендила? К тому же на улице льет как из ведра. Но она у нас теперь неистовый борец за свободу. Ее не остановишь.

Голос Хошиана звучал тускло, испуганно, неуверенно. Он сказал, что не хочет выходить из дому. Чтобы не услышать подробностей случившегося? Нет, просто дождь все никак не уймется. И еще ревматизм. Но наконец он позволил себе быть искренним:

– А еще я не хочу никого видеть.

Разговор получился каким-то бессвязным и вскоре перетек в стоячие воды молчания. Нарушил молчание Горка:

– Где его убили?

Он не уточнил кого. Ни отец, ни сын ни разу не произнесли имени или прозвища жертвы.

– Рядом с его же домом. Уже известно, что его там поджидали.

– Вы с ним вроде бы перестали общаться.

– Откуда ты знаешь?

– Aita, я все-таки время от времени разговариваю с кем-нибудь из прежних друзей.

– И с Аранчей тоже?

– Да, и с ней тоже.

Хошиан считал убитого своим другом. Несмотря ни на что. Он здесь, у меня в сердце. Да, они не разговаривали. Хошиан боялся делать это при людях, а также из-за Мирен, которая Чато не выносила. Только не вздумай встречаться с этим, говорила она мужу. Не дай бог, кто увидит. Наверняка так на нее подействовала история с Хосе Мари. Совершенно перекрутила ей мозги. А может, из-за гибели сына мясника. Его смерть накалила обстановку в поселке. Никто из местных не поверил, что он сам наложил на себя руки. Что касается Хошиана, то он хотел бы выразить свои соболезнования Биттори, потому что приличия велят поступить именно так – после стольких-то лет дружбы, но это было невозможно. Хошиану не хватило духу пойти к ним. Пойти тайком – а как же иначе? – и посмотреть ей в лицо. Кроме того, бедная женщина, конечно, страшно переживала, а он, насколько сам себя знает, не большой мастер справляться с подобными ситуациями. Может, Горка пошлет ей из Бильбао открытку – ну, такую, в черной рамке? И подпиши: Горка и вся семья.

– А почему бы это не сделать тебе самому? Тогда ведь не придется смотреть ей в глаза. Просто подпиши: Хошиан и вся семья.

– Сынок, ну чего тебе стоит черкнуть пару строк? Раз в жизни прошу тебя об одолжении.

– Ладно, посмотрим.

Вечером Горка делал Рамунчо массаж на раскладной кушетке, купленной специально для этой цели. Кушетку покрывали полотенцем, чтобы не испачкать, так как обычно для массажа они пользовались маслом. Разминая спину Рамунчо, Горка в подробностях пересказывал телефонный разговор с отцом.

– Ну и что, ты напишешь вдове?

– Нет, конечно. В крайнем случае скажу отцу, что написал. Все равно он не сумеет проверить. Ну почему я так себя веду, интересно знать?

– Потому что ты трус.

– Твоя правда. Потому что я такой же трус, как и он, как и многие другие, как те, кто сейчас там, в поселке, скорее всего, говорят себе под нос, чтобы, не дай бог, никто не услышал: какая дикость, они напрасно проливают кровь, такими методами свою страну не построишь. Но никто ведь и пальцем не шевельнет. Там уже небось и улицу из шланга вымыли, чтобы даже следа от преступления не осталось. И завтра какие-то слухи еще будут носиться в воздухе, но по сути ничего не изменится. Люди явятся на следующую акцию в поддержку ЭТА, понимая, что нужно, чтобы их увидели вместе со всем стадом. Такова дань, которую приходится платить ради спокойной жизни в стране молчунов.

– Ладно, ладно, не заводись.

– Ты прав, разумеется. Какое право я имею кого-то в чем-то упрекать? Я такой же, как и все. Ты можешь себе хотя бы вообразить, что завтра по радио мы осудим сегодняшнее убийство? Уже к полудню нам, скорее всего, откажут в субсидии или нас с тобой уволят к чертям собачьим. И с книгами то же самое. Посмей сделать хоть шаг в сторону – сразу на тебя станут пальцем показывать как на прокаженного, а то и как на врага. У того, кто пишет по-испански, еще есть какие-то возможности. Их печатают в Мадриде и Барселоне, и если человек талантлив и если ему повезет, он пробьется. А мы, пишущие на баскском? Перед нами закрывают все двери, нас никуда не приглашают, мы просто не существуем. Я вот уверен, что всю жизнь буду писать только для детей, хотя уже сыт по горло ведьмами, драконами и пиратами.

– А что с тем романом, который ты задумал?

– Что-то набрасываю. Может, и напишу. Но тогда сделаю так, чтобы половина истории происходила в Канаде, а вторая половина – на каком-нибудь далеком острове.

– У тебя сегодня слишком плохое настроение. Лучше давай заканчивать с массажем, и пошли спать.

Раз в две недели Рамунчо получал на выходные Амайю. Забота о дочери, которую он обожал, приносила с собой сорок восемь часов страхов, сомнений, стресса, разочарований. Он был убежден, что с ролью отца не справляется и что все выходит у него из рук вон плохо. Да и девочка, кстати будет сказано, со своей стороны ничего не желала сделать, чтобы облегчить ему задачу. Горка не сомневался: у этой паршивки не все в порядке с головой. И как только он слышал, что она приехала, сразу приводил себя в боевую готовность. Посмотрим, что она устроит/расколотит/сломает на сей раз.

После развода мать с девочкой уехали жить в Виторию, поэтому Рамунчо вынужден был в “свои” дни дважды гонять на машине туда-сюда: в пятницу после обеда – чтобы забрать девочку, в воскресенье, тоже после обеда, – чтобы отвезти обратно. При этом он страшно злился на себя самого. История – за редкими исключениями – неизменно повторялась. Туда он ехал полный надежд, с которыми дочке удавалось быстро покончить. Рамунчо был до самозабвения покладистым, баловал ее и исполнял любую прихоть, за что ни разу не удостоился радостной улыбки, уж не говоря хотя бы о намеке на восторг. Как может маленькая девочка таить в себе такое равнодушие, такую холодность? Рамунчо находил единственное объяснение: видно, бывшая жена имеет привычку плохо о нем отзываться.

Когда Горка познакомился с Амайей, ей было восемь лет. Уже тогда это было существо непостижимое, девочка с вечно насупленными бровями. В любой момент от нее можно было ожидать какой-нибудь каверзы, она грубила со зловредным спокойствием, умела у любого прицельно отыскать самую уязвимую точку, чтобы вывести из себя. Вдруг делала или говорила что-то такое, что заставляло подозревать у нее олигофрению, но уже минуту спустя проявляла исключительный ум. Со временем ситуация не улучшилась. По мере того как Амайя взрослела, она становилась все менее управляемой и все более непредсказуемой, а главное – все труднее было ее ублажить. Шантажистка, по мнению Горки.