Родина - Фернандо Арамбуру

У дверей бара его остановила компания парней. Он застыл посреди тротуара – с вялой улыбкой на губах, лениво прикрыв веки, – и вытерпел пять-шесть объятий, при этом некоторые тела были влажными от пота.

– Мы с вами.

– Если что надо, только свистни.

Он выдавил из себя скупые слова благодарности и больше не знал, что сказать. Пусть думают, что он сильно расстроен из-за ареста Хосе Мари. Они пригласили Горку выпить с ними. Слышь, пошли! Он нацепил на физиономию самую грустную из своих масок, пока объяснял – не столько озабоченно, сколько робко, – что должен как можно скорее повидать родителей. Говорил по-баскски хорошо модулированным голосом, и это всегда производило на слушателей впечатление, о чем он знал. В других обстоятельствах его, наверное, все-таки затащили бы к барной стойке, хотел он того или нет. На сей раз они отнеслись к отказу с пониманием и быстро от Горки отстали. А тот пошел своей дорогой, хотя спина у него горела от дружеских похлопываний.

Подъезд с привычным запахом и в привычном полумраке. И вдруг кто-то обнял его у самой первой из трех ступенек. Кто? Человек в черном, у которого отвратительно пахло изо рта. Дон Серапио только что вышел из родительской квартиры.

– Приехал, чтобы быть рядом со своей семьей в столь трудный для всех вас миг? Похвально, сын мой, похвально. Как вижу, ты уже превратился в настоящего мужчину и при этом в мужчину здравомыслящего. Твоя мать держится отлично. Железная женщина, так ведь? Об отце я тревожусь больше.

Очень скоро глаза привыкли к скудному освещению. И Горка увидел елейную физиономию священника, водянистый блеск его глаз. Теперь дон Серапио казался ниже, чем прежде. Как будто начал усыхать.

– Бедный Хошиан. Остается надеяться, что Господь будет милостив к нему. Уж и не знаю, как он со всем этим справится. От твоей матери я узнал, что он весь день торчит у себя на огороде. Даже обедать не приходил.

– Тогда я сразу пойду туда к нему.

– Ступай, сын мой. Я неустанно молюсь и за вас, и за Хосе Мари. Молюсь и прошу, чтобы с ним там обходились по-человечески. Не падай духом. Крепись. Ты нужен своим родителям. А как идут у тебя дела в Бильбао?

– Хорошо.

Священник на прощанье легонько похлопал его по руке, ближе к плечу, что Горке напомнило жест, которым выражают соболезнования. Исполнив ритуал, дон Серапио, с ног до головы облаченный в черное, хотя и без сутаны, надел на голову берет и вышел из подъезда.

Из квартиры доносились голоса. Спокойные женские голоса. Один, вне всякого сомнения, принадлежал матери. Второй? Второй показался Горке знакомым. Он прижал ухо к двери. Вряд ли это Аранча, тем более она сказала, что приедет сюда после работы. Хуани? Он напряг слух – да, там находилась жена мясника. Он посмотрел на часы, хотя видно было плохо. Еще не слишком поздно. Как поступить? Стоя на лестничной площадке, Горка живо вообразил: вот он входит в родительскую квартиру, мать тотчас принимается упрекать его за то, что давно к ним не приезжал или редко звонил, и все это на глазах у женщины, чей сын покончил с собой. Или его убили? Никогда никто настоящей правды не узнает. Горка сказал себе, что сейчас туда ни за что на свете не войдет. Он высунул голову из двери подъезда, чтобы убедиться, что священник отошел уже достаточно далеко. И тогда Горка направился в сторону отцовского огорода.

Хошиана он нашел в сарае, босым, пьяным.

– Ну что, явился?

– Как видишь.

Хошиан соорудил себе временный стол, положив доску на клетку для кроликов, а с помощью другой клетки таким же образом – сиденье. На доске, заменяющей стол, сын увидел стакан и старую плетеную бутыль, покрытую пылью и паутиной.

– Пока все не выпью, домой не вернусь.

Хошиана, судя по всему, визит сына не удивил. Он лишь выключил транзистор. В сарае стоял резкий запах. Пахло сыростью, перегнившей травой и очень крепким вином. Кролики тихо сидели в своих клетках. Некоторые нервно дергали носами, словно что-то пережевывали. У отца на тыльной стороне ладони выступали толстые вены. Сами ладони были распухшие, мозолистые, с первыми признаками артроза.

– О брате что-нибудь известно?

– Твой брат – убийца. Вот и все, что о нем известно. Тебе этого мало? Теперь его накажут по заслугам и даже строже, чем надо, потому что эти судейские сволочи пожелают устроить показательную порку нашим недоумкам, схватившимся за пистолеты. Мать права. Я был слишком мягким отцом. Надавал бы ему в свое время подзатыльников – и сейчас все было бы в порядке. А ты как считаешь?

– В этой стране слишком многие вещи пытаются привести в порядок с помощью подзатыльников. Вот так мы и живем. Значит, пока ничего не известно?

– Пока его не забьют до смерти, мы ничего нового не узнаем.

Хошиан напивался совсем не так, как напиваются пьяницы, попавшие в рабство к ежедневной дозе дешевого вина. С юности он выпивал постоянно, но умеренно. Время от времени принимал на грудь, пожалуй, и чуть больше положенного. Но сегодняшнее – как это назвать? Желанием отгородиться от реальности, попыткой взбунтоваться, наложенным на самого себя наказанием за то, что не был хорошим отцом? Правда, если учесть, сколько он выпил, язык у него ворочался вполне прилично. Мысли свои он формулировал без затруднений. И даже бок не почесывал. Правда, уставив взгляд в одну точку, долго его от этой точки не отводил – и снова залпом, не смакуя, выпивал стакан, иногда неодобрительно покачивая при этом головой. Горка, так и стоявший в дверях, смотрел на отца, и грудь его сжималась от жалости, но к жалости примешивалось и отвращение. Этот человек вольет в себя сегодня море вина. Потом перевел взгляд на его босые ноги – отекшие, фиолетовые, искривленные.

– Слушай, а ты-то, часом, с этой бандой не связался?

– Нет, aita, я работаю на радио, мне за это платят, и я никому не причиняю зла.

– Смотри, не дай бог тебе пойти по стопам братца, понял? Сам видишь, к чему это приводит. А сколько ему годков припаяют – это и подумать страшно. На нем слишком много крови. Слышал, сколько ему всякого-разного приписывают? Вряд ли я до своей смерти увижу его на свободе. Прибавь-ка к тем, что я сейчас имею, еще лет двадцать, а то и тридцать. Вот и подумай сам. К той поре я уж буду в земле лежать.

И чтобы не зарыдать, он поспешил сделать еще один щедрый глоток вина. Отец с сыном долго молчали, но при этом не смотрели друг на друга. Вдруг Хошиан сказал:

– Слышь, ты мать-то видал?

– Нет, я пришел прямо сюда.

– А откуда узнал, что я на огороде?

– Священник сказал.

– Священник? Лучше при мне даже не упоминай про него. Та еще птица. Из самых худших, уж поверь мне. Он рассказывает молодым ребятам сказки, вбивает им в головы разные идеи и науськивает. А когда случается то, что случается, его тут вроде как и не было, читает свои проповеди и причащает прихожан с ангельским видом. При матери-то этого, конечно, нельзя сказать – сразу взовьется. Ты что, совсем дура? – говорю я ей. Сама не видишь, что священник разрешает нашим ребятам пользоваться церковным подвалом, чтобы хранить там плакаты, флаги и банки с краской? Она отвечает: а это, дескать, тут при чем? А все при том, очень даже при том. Хосе Мари, насколько мне известно, с пушкой в руке не родился. На плохую дорожку его направили священник, дурная компания и уж не знаю кто еще. А так как здесь у него, – Хошиан ткнул себя пальцем в лоб, – маловато, он и клюнул.