Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

нервов, которое особенно ясно вырисовывается тогда, когда нервы успокоены. Я вот теперь и покойна, но наряду с этим спокойствием живет и сознание пережитого разгрома. Лишь иногда я чувствую какое-то облегчение, доставляемое научным изложением истории христианства наряду со всеми другими религиями.

Итак, мы говорили с М.П. о религии. Она воодушевилась, объясняя мне, как надо понимать воскресение мертвых, но с непривычки к таким толкованиям они показались мне запутанными и темными. Для меня гораздо понятнее было старое, знакомое толкование церкви, а не это – символическое, образное, – и не знаю, какое. Но вот что мне стало ясно из ее разговоров: что свободное религиозное движение есть в Европе повсеместно, оно идет само собою, становится иногда независимо от церкви (в обыкновенном разговорном смысле слова), Священное Писание изучается и истолковывается людьми – иногда очень образованными – истолковывается свободно. Стремясь к духу, эти люди, конечно, иначе смотрят на многие обрядности, доселе удерживаемые церковью. Словом – как будто воскресло вновь то далекое время – первых веков христианства, о котором я так еще недавно читала в лекциях Гревса.

Удивителен ход истории! Время падения язычества ознаменовалось особенным настроением мыслящих умов и образованного общества: восточные культы получили необычайное развитие, чувствовалось какое-то особенное религиозное искание истины… А в наше время? Возьмем Париж, этот современный Рим. Там тоже развивается масса всевозможных культов, устраиваются всякие тайные общества и собрания. Недавно в романе Гнедича «Ноша мира сего» (журн. «Неделя») я прочла описание сборища поклонников какого-то культа, и меня глубоко возмутило зрелище циничных картин, которыми сопровождалось своеобразное «служение»; читала я также о книге Гюисманса «La-bas» и убедилась, что очень многие черты жизни современного Парижа напоминают нам Рим перед падением язычества. Здесь же, в Петербурге, живет около 200 человек буддистов и Горемыкин разрешил выстроить буддистскую молельню…

30 октября

Вечером дома – одна… Получила письмо от Володи: страшно скучает и с тоской спрашивает: «Да когда же мы, наконец, все съедемся?» Не люблю я вспоминать о прошлом, но сегодня эта фраза напомнила нечаянно о нем, и стала вспоминать, что было в это время 4 года тому назад – последний год, когда мы были все вместе… Что ж такое было в те дни? Ба, помню, помню! – Свадьба Кати… и она уже умерла нынче летом. Должно быть, занимательность жизни состоит в том, что люди не знают будущего. Вот я, напр., была уверена, что во все 4 года моей жизни дома ничего не случится особенного, но оно случилось, хотя и не со мною, но задевши меня, и как раз в последний год моего пребывания дома. Поступая сюда, я была вполне уверена, что и эти годы пройдут так же, ничего особенного не случится; верно, по внешности – ничего особенного не случилось, но зато во мне переменилось три разных человека, один за другим. Я рассчитала устроить свою жизнь по раз намеченному плану – случилось то, что и план-то мой исчез, и что теперь делать, не знаю… В ужасе перед будущим – я вижу все свое спасение нынешний год – взаперти с головой в занятиях! Чтобы ни минуты не оставалось для души! Кант, Аристотель, история русская, история новейшая, даже грамматика польская, литература – мне все равно, все равно, – лишь бы не думать, не смотреть вперед… Что скажут все мои? Что скажут Валя, Надя? Суда сестер и братьев я боюсь более суда других, хотя именно они-то и не поймут меня, но я люблю их, и так жаль, что я, на заре их жизни, не могу служить им примером, не могу открыть школы, не могу ни учить, ни воспитывать детей…

О, какое это мучение – сознавать, что я, единица, – бессильна пред ходом истории… Пройдет, быть может, еще сто лет, – и мы только тогда добьемся своих прав… А теперь – учительница со своими убеждениями немыслима ни в какой школе… И лучше бы мне не сживаться с этой мечтой, лучше бы не иметь ее никогда!

Что же делать теперь?!. Как-то мы говорили с Маней П. о нашей будущности. Она готовится быть учительницей, и я сказала ей, что не чувствую себя в силах примириться с положением дела и не пойду в школу… Она помолчала. «Хорошо так говорить обеспеченным людям, как ты, проливая слезы говорить – «я не в состоянии идти против моих убеждений». А вот у Лизы З. мать да больной брат на руках; она тоже ни во что это не верит, а окончит курсы – откроет прогимназию в Тюмени… Надо же жить!..»

Но будь у меня две старухи-матери и два больных брата, – кажется, скорее продалась бы, если б не смогла заработать средств для их содержания каким-либо иным путем, кроме учительского.

Не поеду домой на праздники, – слишком тяжело кривить душой. А пока я для всех своих, для знакомых – та же, по-прежнему, чтобы не дать им повода прежде времени врываться в мою душу, врываться грубо со своей слепой правдой жизни, с отупевшими от нравственного недоумения глазами… Нет, – пока – я для них буду играть комедию и останусь здесь совершенно спокойная, благо занятий – бездна.

Как я люблю мою бабушку Елизавету Александровну. Какой удар был бы для старушки узнать, что ее Лиза, ее любимая внучка, – не признает того, что для нее во всю ее семидесятилетнюю жизнь было так же непреложной истиной, как ее собственное существование.

Теперь я точно стала жить новой жизнью… Четыре года назад!.. Катя умерла… во мне тоже умерло многое… А ведь вот живу же… и к чему? Так, должно быть, судьба распоряжается людьми, как мы своими вещами: одних безжалостно выбрасывает за борт, других – будто бережет «на всякий случай». Уж я ли не бесполезное существо?!

8 ноября

Надо отметить тот день, когда мы решились говорить с профессором относительно практических занятий по новой истории. Тщетно висело на курсах его объявление, призывающее заниматься, – записалось лишь 4 человека, да прибавилась я, пятая. И уже раскаивались же мы! Это ужас что за деревенщина! Вместо того, чтобы объяснить нам в двух-трех словах, как у него идет дело в университете, проф. рассказывал нам об этом целых полчаса, говорил скучно и монотонно, шутил неостроумно и плоско. Мы слушали все это с крайним негодованием. После долгих переговоров принялись за темы. Он желал, чтобы занятия носили аналитический характер, и я была с ним согласна, но все наши почему-то избрали темы историографического характера, остановившись на политических кознях во Франции 1814–1830 гг. Тема показалась мне неинтересной, неумолкаемое говоренье профессора невыносимым, и я готова была сбежать из инспекторской, где происходили переговоры. Наконец – кончили,