Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

он вышел. Мы вскочили с мест и очумело поглядывали друг на друга: прошло несколько секунд, пока мы оправились от впечатления этого совещанья.

– Да уж не отказаться ли, господа? – предложила одна, но мы не хотели. Теперь оставалось только взять книги и по силе начать излагать историю политических партий.

В эту неделю, переехав на другую квартиру, устроилась одна, и очень довольна. Тяжело было бы мне жить долее с Маней П., потому что встать слишком близко к человеку тоже иной раз нехорошо: рассмотришь его всего, и, к сожалению, все дурное яснее увидишь. Бесхарактерность и влияние кружка портят Маню; с виду она как будто менее обыкновенна, а на деле оказывается куда обыкновеннее моей Вали; по окончании же курсов выйдет замуж за своего жениха, который давно за нею ухаживает. И только… Но грустно думать, что за все мои годы пребывания здесь я ни с кем не сошлась ближе, чем с Маней, оказавшейся в конце концов так чуждой мне по духу, и тем не менее она единственная, с которой я на «ты». Я знаю, что она меня искренно любит, и я люблю ее, как молодого хорошего товарища, но… как до звезды небесной далеки эти дружественные отношения от полной дружбы. Кто в этом виноват? Конечно, сама: «на ловца и зверь бежит», – плохой, значит, я ловец! На курсах я совсем одинока, и не потому, что трудно сходилась бы с людьми, – но люди оказываются не такими, какими бы я могла быть удовлетворена. Я буду всегда относиться к ним хорошо, и они никогда не узнают, до чего они не удовлетворяют меня…

Была в воскресенье со знакомым художником и Шуркой на ученической выставке в Академии художеств. Впечатление получилось очень неопределенное; только на общем туманном фоне ярко вырисовывались прелестные пейзажи Федоровича (ученик Киселева), Розанова (ученик Репина), «Земская больница» и «Утешение» Попова. Казаков, один из лучших учеников Маковского, едет за границу, выставив прекрасную картину. Необыкновенно хорош пейзаж Федоровича: в нем соединяются тонкость работы с живостью передачи. Картины не замазаны, но и не модной нынче манерой – грубыми мазками написаны, а живость такая, что не отойдешь: от всякой картинки так и веет тишиной, миром, поэзией природы. Тут уголок сада, там старинная лестница, здесь кусочек газона с цветами – и все это так очаровательно прекрасно, так глубоко верно изображено… Ему предстоит будущность, если он пойдет и дальше в том же направлении.

22 ноября

Вчера был у нас акт. Обычное чтение отчета и речь Котляревского о значении философского учения гр. Толстого, прочтенная с обычным искусством, красиво, но в то же время и просто. С чувством удовлетворения национального самолюбия отметив о внимании всей Западной Европы к нашему писателю, особенно выразившемся ко дню 70-летнего юбилея, профессор перешел к выяснению его значения для истории русской мысли. Он говорил о влиянии Л. Толстого как моралиста, которое в будущем несомненно отодвинет на второй план славу его как романиста. Сравнивая его с Ж.-Ж. Руссо, он ставил вопрос: своевременно ли появилось его учение? Ответ будет утвердительный. На границе двух веков, пережив после прошлого века разочарование в принципах разума, придя в средине к утверждению в необходимости чувств гуманности, – мы увидели, что оно в последнее время как-то потускнело на фоне меркантильных стремлений общества. И в это-то самое время раздался голос великого писателя – и нарушил покой этого общества не только у нас, но и в Европе. Его философская система, подобно системе Ж.-Ж. Руссо, – полна ошибок, не свободна от противоречий – и поэтому вызвала массу возражений; но это доказывает только, что над нею думают, что она не проходит бесследно. И бесспорно, историк будущего в истории движения русской мысли конца века – на первом плане поставит Толстого. – Вот, вкратце, содержание этой речи. На акте присутствовал товарищ министра народного просвещения, встреченный директором с распорядительницей, изящно и модно одетой девицей, которая должна была наглядно доказывать избитую истину: наука не влияет на внешность (насмешка не совсем хорошая с моей стороны).

Вечером на курсах состоялась обычная вечеринка с концертом в пользу касс всех 4 курсов. Большинство профессоров нашего фак. отсутствовало; у меня же, как всегда, не было ни одного знакомого студента-универсанта. После наверху бешено танцевали; по обыкновению нашлись охотники поглазеть на такое вовсе не художественное зрелище, происходящее на маленьком пространстве и к тому же среди самой простой обстановки. Я потолкалась в толпе, поговорила с одной-другой товаркой, – скучали. Студенты, у которых не было своих знакомых курсисток – тоже стояли группами, не подходя к нам. Чувствовалась разрозненность между незнакомыми. Только в третьей аудитории раздавались голоса студентов, и она была битком набита народом. Я с трудом протолкалась, но не могла вынести духоты и опять вышла. Студент кричал, какой из двух вопросов поставить на обсуждение: о разрозненности среди студенчества или о том, как помочь голодающим? Толпа закричала «последний»! Далее я ничего не слышала, кроме отрывочных слов, произносимых задыхающимся голосом… Я выбралась из аудитории в коридор. Эх вы, умники! Положим, что стремление помочь голодающим – благородное, но в пылу молодости вы не заметили неразрешимости для вас этого вопроса и упустили первый, о котором можно бы было поговорить с пользой.

Я наблюдала все время за присутствующими. Те, у которых были свои знакомые, были веселы и оживленны, а кто не имел – тому вовсе не было весело. Казалось бы, чего лучше? Вы – студенты, мы – курсистки, между нами должно быть общее, должно быть единение, простота отношений, живые разговоры, живой обмен мыслей. А между тем – вы стоите у стен, не решаясь подойти к нам, не будучи «представленными», мы – стоим у другой стенки и тоже не решаемся начать разговор первые. Такое ли отношение естественно? Господа, если твердить о братстве, – так отчего же нам, хоть на эти годы, на студенческой скамье не осуществить, пока есть возможность, братские отношения?.. «Ах, как скучно!» – твердила Б., бродя со мной по зале. Мне тоже не было особенно весело… Почему бы нам не собраться нескольким курсисткам вместе со студентами и не поговорить как добрые товарищи? Я попробовала было бросить эту мысль Б. и указать ей на одного студента, известного мне словесника, – вот, говорю, пойдем, познакомимся, наверное у нас найдется общая тема для разговора; он малый простой, его знают наши, кто из Воронежа. Б. замялась:

– Ах, нет… я не решусь никогда, он мне не знаком – и она даже ушла в зал, оставив меня одну в коридоре. Я однако упряма. А ну, думаю, попробую его спросить хоть что-нибудь.

– Скажите, профессор Ш.