Наталья Кирилловна. Царица-мачеха - Таисия Наполова

Пётр понемногу сдавался. Он понимал, что Ромодановскому не к лицу принижать Ивана, хоть он и сын Милославской, ибо князь находился с ним в свойстве.

Предположение Ромодановского, что царица Наталья поехала в Немецкую слободу, озабоченная пересудами о сыне, было верно лишь отчасти. С разными пересудами Наталья Кирилловна мало считалась, тем более теперь, когда главный её враг Софья была в монастыре. Казалось, что в эти дни она была чужда всякой суеты, не принимала вестей, кои ей приносили, не слушала шепотков. Жила какими-то своими соображениями.

И никто не знал, что было у неё на душе.

Наталья Кирилловна была женщиной сильных страстей, и лишь немногие могли догадываться, что у неё была тайная личная жизнь. Кажется, один только брат Лёвушка, которому она доверяла более других, мог сообразить, что ныне его сестрица-государыня влюблена, ибо это было естественное состояние её души. Ей постоянно кто-то нравился, но эти её чувства носили обычно кратковременный характер. Борьба за власть заставляла её забывать о личном.

Но прожить ли без любви такой горячей и страстной натуре? На этот раз предметом увлечения Натальи Кирилловны был Лефорт. Встречались они редко, и царице Наталье нравилось, что отношения их были чистыми, и она втайне гордилась этим. Да, в её жизни было много и житейских бурь, и любовных потрясений. Жизнь её была жизнью сердца. Её воспоминания сохранили много любовных радостей. Были и горести, но она не могла бы вспомнить ни одного дня в своей жизни, которого надо было бы стыдиться. Был риск, была опасность скандала, но стыда не было. Злые языки говорили, будто она жила в грехе. Ложь сие! Да, сердце её всегда искало любви, но жила она упованием на Бога и никогда не забывала исповедаться Всевышнему в своих грехах.

Так и с Лефортом. И всё ж не так.

Всё началось с того момента, когда после живой беседы с Лефортом она сказала себе: «Я понимаю, почему и за что Петруша полюбил его. Какой же он милый, этот Франц Яковлевич! Говоря с ним, всякую минуту чувствуешь, что всё в нём в согласии с тобой — голос, глаза, речи». Казалось, что даже в мелочах между ними нет различий. Оба любили тушенную в соке утку и чтобы непременно запивать пивом. Оба любили кататься на лодке и не любили танцевать. И никаких грубых удовольствий: тихая беседа, весёлые насмешки над тем, что покажется смешным. Наталья сияла от радости, чувствуя, что нравится Лефорту, что его бархатные глаза смотрят на неё ласково.

И действительно, наскучив попойками и шумными разговорами кутил, Лефорт охотно слушал речи царицы Натальи, уместно вставлял в них своё слово. Его забавляла эта безгрешная любовь, но и льстила ему. Кто бы мог похвалиться такой привязанностью гордой властолюбивой государыни! Он знал, что именно ей обязан возведением дворца, перестройкой своего двора и многими роскошествами в своей жизни. Кому же неведомо, что хозяйкой царской казны была она, Наталья Кирилловна...

Она же, казалось, готова была многим пожертвовать ради того, кто дарил ей эти счастливые минуты. Она предполагала, что их отношения вполне бескорыстны. Она думала: «Как хорошо любить! Просто любить, ничего не требуя, не рассчитывать каждое своё слово, как это было с Борисом. Как сладко тосковать о таком человеке, как Франц! Каждая новая встреча с ним — праздник». Только в далёкие молодые годы была она столь счастлива, что даже обижаться на любимого было приятно. А на Франца и обижаться не приходилось: таким ласковым и ровным был он в обращении.

Наталья ликовала, думая, что никто не догадывается о том, какое счастье озаряет её душу. Удивительными были и сами её чувства. Словно нет больше тревог — не случилось бы беды с Петрушей, — тоски и тягостной необходимости терпеть Авдотью, ибо и сама невестка будто перестала существовать для неё. Всё тягостное стало как бы бывшим. И страхов, что прежде мучили её, тоже нет. А есть лишь сияние ласковых глаз Лефорта и постоянное желание видеть его.

О безгрешных свиданиях царицы Натальи с Лефортом и о том, что эти свидания были, однако, любовными, знала Анхен, но она не намекала об этом даже Петру.

Поэтому Пётр не встречал у матери особых возражений, когда надо было ублажать свою Анхен подарками. А денег на Анхен шло всё больше и больше. Старый дом стал ей уже тесен и плох. Пётр решил рядом с лютеранской киркой выстроить кирпичный дом по голландскому образцу. Этот дом в слободе стали называть «царицын дворец», а саму Анну Монс царицей. Она ходила, увешанная драгоценностями, на груди у неё поверх платья висел крупный медальон с портретом Петра, обсыпанный драгоценными каменьями. На балах и вечеринках в Немецкой слободе она появлялась рядом с царём. Многие уже заискивали перед нею как перед будущей царицей. Знали, что ей ни в чём нет отказа, что на её имя уже куплены деревеньки.

Кто сеял эти слухи, неизвестно, но в Москве начали поговаривать, что Пётр велит постричь свою царицу, а её место займёт Анна Монс.

Эти слухи, однако, не доходили до царицы Авдотьи. Ближние щадили её сердце, думая, что всё образуется. Поэтому семейная драма Петра назревала медленно.

Страсти подогревала заинтересованная в этом Наталья Кирилловна.

Среди русских царей Пётр был самым беззаботным в отношении своей репутации. О жене он не думал, радовался встречам с Анхен и весь отдавался потехам на суше и море.

Весной 1691 года Пётр лично построил яхту и спустил её на Москву-реку. Это было уже не потехой, как мыслили ближние, а серьёзной пробой собственных сил «мореплавателя и плотника». Успех окрылил его. Он надолго засел в Переяславской верфи. Перед ним уже маячила поездка в Архангельск, где он решил с помощью иноземцев, но своими руками строить не какую-то яхту, а настоящий корабль.

И начало сему делу было положено на Переяславском озере. Пётр терпеливо плотничал, добиваясь, чтобы шла тончайшая стружка, а заделы получались ровными, и, наконец, в совершенстве овладел мастерством вытачивания деталей на токарном станке.

Только с наступлением холодов Пётр вернулся в Москву. Жил преимущественно в Немецкой слободе, наведывался в Преображенское, где воздвигалась новая потешная крепость.

Но главной заботой у него оставалось одно: придумать какую-нибудь новую потеху.

И придумал...

На святках с князем-кесарем потешных походов и всешутейного собора Ромодановским, с новоявленными генералами, с ближними боярами замыслили «поход» на дворы знатных людей. Затеяно было посрамление и поругание домов старинных бояр и родовитых князей.

Большой отряд «святителей» во главе с беспутным московским дворянином Соковниным с дудками и литаврами вламывался в знатный двор, сбивал все запоры. Перепуганные хозяева жались к стенам, не зная, как спастись от этого дикого нашествия, и, лишь узнав среди ряженых царя, понемногу успокаивались. Петра выдавал рост — «выше человеческого» — да ещё одежда голландского шкипера: суконные штаны до колен, пёстрые шерстяные чулки, деревянные туфли, восточная шапка.

Это насильное вторжение можно было бы снести, но пьяная компания во главе с царём изощрялась в выборе самых жестоких шуток. Людей раздевали донага, мазали горячей смолой, ставили вверх ногами. Князю Волконскому забили в задний проход свечу и зажгли её и ходили кругом с церковным пением. При этом в содержание канона вкладывался издевательский смысл. Дом оглашался хохотом, свистом. Но если князь Волконский после таких «святок» слёг в постель, то дворянин Мясной, которого подвергли ещё более адским мучениям — надували мехом в задний проход, — вскоре умер.