Говорит Москва - Ирина Богатырева

– На каком заводе? – перебивает отец. – Ты сказал, на каком?

– Ох, ну, прекратите! Сказал, не сказал. Что я могу сказать, если сам ничего не знаю? Всё, мне некогда, я побежал. Буду поздно! Тсай-тиен![1]

Дверь распахивается – а за ней жизнь и голоса. Детский визг – накинулась сзади, прыгнула на спину, мелкая пигалица:

– Лошадка! Ты моя лошадка!

Артём приближается к двери, выглядывает – темнота, еле пробивается свет в перспективе пустого пространства. Голоса звучат, как будто проступают из чёрных стен.

– Тыгыдым-тыгыдым-тыгыдым! – Толя двигается вприскочку, всадница заливается искристым смехом.

– Не лошадка, а конь-огонь! – слышится чуть в стороне голос девочки постарше. Стоит у стенки. Ей очень хочется пуститься играть с ними, с сестрой и большим красивым соседским мальчиком, но она уже почти взрослая, надо соответствовать.

– Конь-огонь, красный конь! – кричит мелкая и поддаёт Толе пятками в бока.

– Зоя, что ты делаешь, слезай немедленно! Ему же больно!

Но Толе не больно, он только смеётся:

– Как пролетарская революция!

– Сам ты революция! Как на картине!

– Какой ещё картине?

– Это мы с Зоей в музей ходили, – говорит старшая. – Там картина выставлена, художника Петрова-Водкина.

– Водка! Фу! Бе! – кричит младшая и смеётся.

– Так, девушки, вынужден вас покинуть, – говорит Толя, и два маленькие ножки шлёпают об пол. – Меня ждут неотложные дела.

– Какие? Какие? Толя, а ты меня ещё покатаешь?

– Непременно! Всё, убежал.

Хлопает входная дверь. Голос старшей удаляется по коридору:

– Зойка, ты несносная!

– А Толя меня носит!

– Ты же видишь, Толя – взрослый, ему неинтересно с тобой играть.

– Он не взрослый! Он хороший! Это дядя Андрей взрослый и злой, к нему подойти нельзя. А Толя хороший.

Они уходят по коридору, младшая канючит, хлопает дверь налево.

Впереди, на кухне, слышны прежние крики – два женских голоса, поливают друг друга грязью. В ванне шумит вода. Чьи-то быстрые шаги мимо – Артём отскакивает в сторону – и к двери:

– Да сколько можно! Не больше пятнадцати минут, вы слышите! Нельзя же так долго мыться! – мужской, истеричный голос. Колотится в дверь.

– Человек со смены вернулся, Андрей Валентиныч, – упрекает его другая женщина, проходя мимо.

– Ну и что, что со смены! А я говорю: больше пятнадцати минут не занимать! Мы все здесь рабочие люди!

– Но ведь метрострой, Андрей Валентиныч…

Медленно, шаг за шагом, Артём идёт по коридору. Старается держаться ближе к стенке, инстинктивно – он их не видит, они не видят его, мало ли. Сзади визг, смех, топот детских ног. Распахивается дверь:

– Чур-чура, чур-чура, не поймаешь никогда! – верещит младшая.

Старшая:

– На кухню не бегай! Маме скажу!

– Что за дети! – ворчит Андрей Валентинович, по-прежнему стоя у двери в ванну. – Были бы мои, драл бы, как сидоровых коз!

Младшая уже ревёт, старшая тащит её по коридору за руку, приговаривая что-то, та упирается; слышно, как шоркают сандалии по полу.

– И где только их мать? – вздыхает женщина у ванной.

– Вы бы лучше спросили, где их отец, – неприятно фыркает Андрей Валентиныч.

– А ведь мы все, говорят, у них в гостях живём, – говорит женщина. – Говорят, это их матери дом.

– Буржуи – буржуи и есть!..

На кухне ор и склока. В большом окне – ночь, свет выхватывает ободранный кусок паркета на полу. В углу – дыра от канализации, старый кран, из которого давно не текла вода. Проломленная печь и труба у стены. Оборванные провода на потолке. Стены кажутся закопчёнными, обгорелыми – или это из-за темноты?

– И нечего, нечего мне своими тряпками в лицо сувать! Нечего!

– Это мы ещё посмотрим, у кого тряпки! Курица драная!

Закрыть глаза. Открыть глаза. Закрыть. Открыть. Нет, орут. Орут, не могут заткнуться. Голоса гудят в пустом пространстве. Артём чувствует, что его начинает колотить. Что-то в теле сжимается, мышцы сводит. Начинается в животе, потом пах, ноги. Открыть глаза. Закрыть глаза. Темнота хоть так, хоть эдак. Пустота. Но с закрытыми глазами она не так страшна.

Открыть. Блестят на полу битые стёкла.

– Эй, дорогие, ну нельзя же так, с утра голова от вас болит.

Другой голос, тоже женский, но ленивый, томный. Только спросонья. Слегка протягивает на татарский манер. Входит в кухню – проходит сквозь него, стоящего в дверях, – идёт к раковине.

– Раннее утро, люди ещё спать хотят…

– Вот, притащилась, мен сине яратам[2] – не ходи по воротам, – фыркает одна из скандалисток, звенит посудой и спешит уйти с кухни, воспользовавшись ситуацией.

А оставшаяся переключилась:

– Это кто тут хочет спать? Ты, что ли? Нормальные люди по ночам спят, а не шляются неизвестно где! Шалава!

– Э, закрой рот! Я тебе не….

– А вот и не закрою! А вот и не дождёшься! Думаешь, я слепая, ничего не вижу? Как ты нормальным мужикам проходу не даёшь!

– Да кто тут нормальный? Твой, что ли? Не смеши меня, а! Давай, иди, смотри, никто на него и глядеть не…

Какой-то шорох, резкое движение, плеск поды, бьются брызги об пол – и голос этот низкий вдруг взрывается криком, болью, воплем:

– Ааа! Ыыыыы!

Шаги из кухни – и навстречу другие:

– Что?

– Кто?

– Обварила! Обварила!

Кто-то ахает, причитает. Кидается к ней, орущей от боли.

– Удальцова Зульку обварила!

– Что? Как?!

Бегут по коридору, хлопают двери. Толпятся – голоса, вздохи, советы, причитания. Зулька в центре кухни неистово, по-животному вопит:

– Сука-а-а! Убыр-лы-ы-ы[3]!

– Доктора! Срочно доктора!

– На первом есть! Моисей Генрихович!

– Зойка! Быстро на первый!

– Милицию!

Но уже бегут, уже хотят звонить, и всё что-то говорят, говорят, говорят.

Закрыть глаза. Открыть глаза. Закрыть…

В голове – гул и вой. Его начинает подташнивать.

Вдруг за всем этим – тихие, осторожные шажочки, назад, по коридору.