Вся оставшаяся жизнь - Жан-Поль Дидьелоран

– Ты только погляди! Я его, как всегда, на кухонный стол поставила, остывать. А потом прибежала на шум. Котище будто рехнулся, сроду такого не видела. Глотает громадными кусками, без передыху, прямо со сливами. Пришлось в конце концов у него отнять, а то он бы его прикончил. Пойдем, посмотришь. – И она за руку потащила Амбруаза в гостиную.

Котяра сыто храпел, растянувшись во весь диван и выставив на обозрение раздутое пузо. Бет, полюбовавшись на него пару секунд, на цыпочках удалилась и увела внука. Та самая Бет, которая еще накануне погнала бы зверюгу поганой метлой со своих подушек, теперь была сама предупредительность.

– Он уже часа два тут лежит. Пускай поспит, ладно? Это же фар, его так просто не переваришь. Надо дать время, уважить декомпрессию стенок желудка. Природа иногда склонна бунтовать против такого вторжения.

Полчаса спустя представитель семейства кошачьих по-прежнему спал, а Амбруаз и Бет, сидя по обе стороны от него, поклевывали орешки и печенье перед телевизором. Звонок раздался в тот момент, когда весь экран заняла премудрая говорящая голова Давида Пюжадаса. Кот открыл здоровый глаз, со вкусом потянулся, потом перевалился на пол и направился к миске с водой. Амбруаз и Бет переглянулись и дружно вздохнули. Манера звонить не оставляла ни тени сомнений в том, кто этот незваный гость. Звоночек был всякий раз совсем короткий, призрачный, почти неслышный.

– Она уже второй раз за неделю приходит, – простонал молодой человек, отдирая себя от дивана.

– А я-то здесь при чем? – отвечала Бет, покорно шлепая к двери, покуда ее внук спасался бегством в свою комнату.

На площадке нетерпеливо переминалась Одиль Лакусс, топоча по коврику розовыми сланцами. Обитательница первого этажа, наследница агрофирмы Лакуссов, чей знаменитый слоган “Свежесть плюс вкус – это Лакусс” красовался в семидесятые на всех рекламных щитах округи, долгие годы умирала от безделья и в конце концов решила заделаться консьержкой. Жители дома относились к этой узурпации должности тем более благосклонно, что старая дева старалась за красивые глаза, просто чтобы занять свободное время, которого у нее было невпроворот. Она все держала под контролем, следила, кто ушел и кто пришел, руководила вывозом мусора, раскладывала почту, могла, если нужно, передать сообщение, и нещадно гоняла Свидетелей Иеговы и прочих бродячих торговцев религией. Бет встала в дверях, чтобы консьержка случайно не просочилась в квартиру. Сложно было приписать какой-то возраст этой костлявой угловатой дылде с полупрозрачным лицом – она целыми днями читала и никогда не выходила на улицу, – почти сверхъестественную бледность которого еще подчеркивали золотисто-каштановые волосы. Дева боготворила Амбруаза Ларнье и не упускала случая зайти хоть на несколько секунд полюбоваться на него и вдохнуть его аромат. В ход шел любой предлог. Одолжить на денек пакет молока, вернуть назавтра пакет молока, сообщить, что приходили из энергосбыта снимать показания счетчиков, что в квартире Жандронов с третьего этажа ремонт и днем, возможно, временами будет шумно, что в четверг праздничный день и мусорные баки вывезут только в пятницу. Каждый год 7 декабря она поздравляла их со святым Амбруазом, а 4 июля – со святой Елизаветой. Подарочек на Рождество. Шоколадное яйцо на Пасху. На святого Валентина в почте нередко оказывалась надушенная открытка. Старая дева нашла своего прекрасного принца, и звали принца Амбруаз Ларнье, хотел он этого или нет.

– А Амбруаза нет? – осведомилась влюбленная. – Я тут вырезала для него статью из последней “Науки и жизни”. Интервью его папы о внутрибольничных инфекциях.

– Я ему передам, когда он выйдет из душа. Спасибо, Одиль.

– Ой, какой лапочка! – задохнулась от умиления Свежесть-плюс-вкус-это-Лакусс.

Бет решила было, что восклицание относится к внуку, но тут же поняла, что его объектом был не кто иной, как котяра, вальяжно направлявшийся к ним по коридору. Она ошарашенно глядела на кота, а тот, мурча от удовольствия, терся боками о бесплотные лодыжки консьержки, выделывал сладострастные загогулины и все более тесные восьмерки, а потом растянулся на коврике и подставил брюхо под ласки. Одиль Лакусс присела на корточки и подхватила кота, а тот, не пикнув, позволил старой деве взять себя на ручки, да еще и размурлыкался громче под ее поглаживаниями. Бет не верила своим глазам. Зверюга, который до сих пор отвергал любой контакт и вел себя не общительнее аутиста, буквально заходился от счастья, пока тонкие пальцы консьержки перебирали рыжую шерсть. Здоровый глаз, неотрывно устремленный на благодетельницу, источал потоки любви, а остаток хвоста мотался во все стороны.

– Как зовут вашу милую киску? – спросила та, почесывая загривок кошаку, пускающему слюни от наслаждения.

– Никак не зовут, – ответила Бет, вдруг осознав, что они с внуком так и не удосужились дать зверюге имя. – И вообще, киска не моя, а Амбруаза, – добавила она.

Это известие так потрясло Одиль Лакусс, что она прикрыла глаза: на миг в ее объятиях оказался не кот, а сам молодой человек, и она осыпала его ласками.

Дверь комнаты открылась, и Амбруаз бегом проскочил в ванную, бросив по дороге самым нейтральным тоном: “Добрый вечер, Одиль”. Главное, никаких эмоций, любой ценой сохранять безопасную дистанцию, не порождать ненужных надежд. Излишне пристальный взгляд, игривый тон, намек на улыбку, невольное касание – все могло стать брешью, в которую ринется очертя голову старая дева. Амбруаз обычно старался вообще не показываться в ее присутствии, а если уж пришлось, то не обращать на нее внимания, но все его попытки охладить энтузиазм Одиль Лакусс, казалось, наоборот, только подпитывали ее влечение.

– Какой красавец, – прошептала старая дева, пожирая глазами место, где секундой раньше появился Амбруаз. На сей раз у Бет не возникло вопроса, кому адресован комплимент.

Она, как обычно, воспользовалась визитом Одиль Лакусс, чтобы попросить ее вынести мусор в бак на первом этаже. Амбруаз вспоминал об этом через раз, а для ее усталых ног обойтись без лишних трех этажей было весьма кстати. Она властно забрала у консьержки недовольно заворчавшего кота, вручила ей мешок с завязками и захлопнула дверь; ее “До свидания, Одиль” разнеслось по лестничной площадке не подлежащим обжалованию приговором. Свежесть-плюс-вкус-это-Лакусс еще пару раз погладила мешок и только потом спустилась с небес на землю, вернее, в свои апартаменты, унося на сетчатке образ мимолетного явления Ларнье-младшего.

Табличка сияла и переливалась.

От имени веет XVI округом, фамилия в духе Золя, отдает задворками. Входить без звонка. Манель передернуло: как опухоль в мозг. Секретарша с безукоризненно ровной челкой взяла у Самюэля историю болезни и карточку медицинского страхования и попросила подождать в приемной. В комнате одуряющее пахло свежей краской. Они уселись в кресла искусственной кожи с хромированными подлокотниками. Все здесь было новенькое, с иголочки, кроме груды потрепанных журналов, валявшихся на низком столике. Мятые, замусоленные страницы измочалены нетерпеливыми пальцами больных, снедаемых тоской и тревогой. В углу ждала какая-то женщина, с головой погрузившись в вязание. Спицы в ее руках энергично скрещивались и расходились, словно шпаги фехтовальщиков. Манель потрепала Самюэля по руке и ободряюще улыбнулась ему. Дверь открылась. Вышли двое мужчин: один высокий и худой, другой маленький, полный, болезненно-бледный.