Сегодня и вчера, позавчера и послезавтра - Владимир Новодворский

На его доброжелательность отвечаю сдержанной улыбкой. Язык меню незнаком.

– Have you got an English menu?[9] – спрашиваю я, недоумевая, почему меня приняли за немца.

Официант утвердительно кивает и удаляется. По доносящимся обрывкам разговора барменов становится понятно, что они беседуют между собой на немецком. Содержание меню несколько обескураживает. Официант склоняется надо мной для получения заказа. Выбираю коктейль “Cool sex” из списка аналогичных названий. Мягкое кресло притупляет внимание, и не сразу бросается в глаза, что все сидящие пары состоят из мужчин. Одеты со вкусом, преобладает черно-белая гамма, облегающий силуэт подчеркивает фигуру, шарфы изящны, стрижки элегантны.

Официант, широко улыбаясь, приносит напиток в высоком красивом фужере. Из бокала торчат соломинка, зонтик и зеленая рыбка. Ощущается присутствие рома и тропического сока, прочие составляющие растворяются в моем незнании. Входят новые посетители. Двое мужчин, один высокий, с утонченными чертами лица, другой полный, с растерянными на подушках волосами. Проходят мимо меня. Рука толстого ложится на талию высокого, а затем медленно опускается на его ягодицы. Мое тело вскидывается со стула и выпрямляется. Быстро достаю из кошелька деньги, оставляю двадцать марок и выхожу.

Накрапывает дождь, но тепло. Уличные столики спрятались под зонтики. Из одного ресторанчика доносятся исполняемые под гитару песни Азнавура, посетители периодически взрываются аплодисментами. Проезжающие в двух метрах машины известных во всем мире марок не оставляют неприятного запаха отработанного газа, тихо шуршат покрышки, изредка прорывается рокот моторов.

– Странно, – подумал я вслух, – можно говорить по-русски и никто тебя не поймет.

– Вы из России? – обратился ко мне мужчина, сидящий за соседним столиком.

– Да, – вырвалось. Откуда эта подавленность в голосе?

– Вы простите меня за акцент. Мои родители покинули Россию с первой волной эмиграции. Всегда испытываю голод по общению на родном языке, – добавил он.

– Кто-то из моих родственников, насколько я знаю, тоже эмигрировал. Родной брат отца прадеда, заметный в ту пору писатель. Известность ему снискали романы «Санин» и «У последней черты». Однако Горький назвал «Санин» контрреволюционной книжкой – по тем временам, считай, приговор. Вдобавок навесили ярлык порнографического чтива. Кажется, он уехал в Варшаву. Его фамилия была Арцыбашев. Вам знакомо это имя?

– Да, да, конечно знакомо. Насколько я знаю, Михаил Петрович недолго прожил в эмиграции, года два или три, рано умер. Мне довелось прочесть его философские суждения о Чехове, Толстом. Много интересных мыслей. Важность индивидуума, отдельной личности, тайна внутреннего мира. Очень искренне и смело отстаивал свое видение людей, смысла жизни. После смерти Толстого, давая оценку его жизненного пути, будучи почитателем его таланта, обозначил некие границы парения гениев. Писал, что он молодец-то молодец, но среди овец. Его очень за это критиковали, но и сейчас есть, над чем задуматься, перечитывая эти строки.

– Я думал, как имя Михаила Петровича незаслуженно стерли, так почти никто о нем и не знает. Его книг в России практически не найти. Тем удивительней встретить за границей незнакомого человека, кто бы читал и заинтересовано обсуждал его произведения.

– Он был очень известен в начале двадцатого века. В сохранившейся библиотеке родителей мне довелось еще в раннем возрасте прочитать его записки, а позже и «Санина». Кажется странным, что Арцыбашева обвиняли в проповеди разврата. Неспособность разглядеть, какими сокровищами самых нежных и трепетных чувств пронизаны его произведения, можно объяснить только слепотой или откровенной предвзятостью. Его сравнения женщины с молодой красивой кобылицей кажутся сегодня невинными, а в то время вызывали негодование пуританской части общества. Извините, а вас не посещало желание писать? Возможно, это было бы интересно.

– Стихи писал, прозу – нет, и серьезно не задумывался на эту тему, – ответил я скорее себе самому. Никогда не задавался подобным вопросом.

– Извините, меня уже ждут. Приятно было увидеть потомка Арцыбашева и обменяться мнениями. Подумайте, правда! Начинания так увлекательны. Попробуете продолжить традиции. Дарования, бывает, передаются и через несколько поколений. – Он засмеялся и продолжил: – Вспомнил строки, когда-то взволновавшие меня: «Возбужденный ее мокрым и покорным телом, он целовал и мял ее». Поражало исключительное внимание к красоте и энергетике тела, что не свойственно классической русской литературе. Там, где Толстой и Достоевский заканчивали писать, Мопассан и Золя только начинали. Продолжите…

Он встал, поклонился и направился к выходу, взяв под руку изящную женщину в длинном плаще. Тень ее шляпы оттеняла точеные черты лица, а походка подчеркивала плавные линии бедер.

В гимназии наступили каникулы. Отец, как и обещал, повез меня погостить к дедушке. Путешествие на поезде представлялось увлекательным приключением – новые люди, станции шумные и пустынные, немыслимые шляпки, чемоданы, сундуки, бегущие колеса. Все это живет своей жизнью, вовлекая новых и отпуская старых пассажиров.

Поезд миновал Харьков, кондуктор объявил, что на следующей станции пересадка на Ахтырку. Мы сошли на перрон. Теплый ветер с полей нес душистый аромат, и радость переполняла меня. Ехать оставалось всего двадцать верст, но ждать поезда пришлось около пяти часов. Мы зашли в небольшой ресторанчик на вокзале. Там было достаточно шумно, люди сидели в основном парами, отдельные слова, фразы сливались в единый хор, словно пение сверчков. Между столиками шустро сновали официанты, казалось, они боятся опоздать. Каждая минута заполнялась новыми звуками, мне передавалось царящее в зале общее волнение, люди заняты собой, своими детьми, своими вещами, временами бросают быстрые взгляды в окна, ожидая появления поезда. В общий гул ворвался гудок приближающегося паровоза. Кто-то начал суетливо собираться, а кто-то настолько увлекся разговором, что не замечает происходящего. Папа рассчитался с официантом, который мило мне улыбнулся, убегая к следующему столику, и мы вышли на перрон. Теплый воздух от разгоряченного паровоза окутал меня. Мы зашли в свой вагон, я села у окна, поезд медленно тронулся, очертания станции стали удаляться, и все закружилось, запестрело калейдоскопом – и снова убаюкивающее постукивание колес уносит вдаль, в путь, который не может и не должен никогда закончиться.

На перроне нас встречал дедушка, как всегда, подтянутый. Безупречный мундир четко обозначал его положение в здешнем обществе – уездный начальник полиции. Папа говорил, эту должность дедушка получил после многолетней службы в гвардии. Гусары, гвардия, сражения – от этих слов веяло романтикой, приключениями. Полиция, жандармы – скука, но люди уважают. Мы валились с ног от усталости, но едва переступили порог, как бабушка усадила за стол, и глаза у нас разбежались. Меня особенно привлекало домашнее варенье, в первую голову сливовое. Дедушка с папой выпили за встречу и принялись горячо обсуждать отношения с Германией. Бабушка подхватила меня под руку и увела в уютную спальню на втором этаже, где я всегда у них жила. Я утонула в перинах и очнулась только утром. За завтраком дедушка сообщил, что неподалеку, в Доброславовке, снимает дачу папин брат и будет рад повидаться. Мне льстило, что известный писатель готов уделить мне время. Около полудня к дому на дрожках подъехал молодой офицер. Представился подпоручиком Вяземским. Бабушка радушно пригласила его за стол: