Наш человек в Киеве - Евгений Львович Зубарев

Игорь! Перепиши уже человеческим языком, про что там у тебя происходило».

И только к ночи, после очередной правки, я получил, наконец, радостное известие: «Ладно, мы поняли, что понятнее уже не будет, ставим как есть. Береги психику, ты нам нужен здоровым».

Глава 6

Утро началось неожиданно: в комнату постучали. Я подлетел на кровати, быстро натянул джинсы, рубашку. Мелькнуло, что нужно сбросить на заводские настройки смартфон, но потом решил, что успею – дверь в мою комнату, как ни странно, была крепкая, из цельного дерева, и сломать её было бы не просто, две-три минуты свободы она бы мне дала точно.

Стук повторился, стал более настойчивым.

– Кто там?

– Да это же я, Алёна Григорьевна. Слышала, как вы ночью кашляли. Так я принесла вам горячих сливок с гренками.

Я открыл дверь, внутренне всё ещё ожидая увидеть за широкой спиной Алёны Григорьевны силуэты в камуфляже или, хуже того, в штатском. Но за её спиной не было видно ничего, кроме облупившейся зелёной краски на неровной стене в тесном коридоре.

Алёна Григорьевна стояла передо мной по стойке смирно, наряженная в свежевыстиранную вышиванку, под которой виднелись широкие белые брюки. Типажу Оксаны из повести великого русского писателя Николая Гоголя «Ночь перед Рождеством» она вполне соответствовала. В качестве черевичек, правда, выступали китайские кроссовки, но образ в целом это не портило.

В руках Алёна держала поднос с двумя мисками – в одной парили горячие сливки, в другой виднелись наваленные горкой поджаристые аппетитные гренки.

– Откушайте, Игорь! Здоровья вам!

Она с поклоном протянула мне поднос, и я на автомате взял его, слегка обалдев от театральности этой сцены.

– Больше не беспокою, – сказала она, сделав потом отчётливую видимую паузу, в ожидании, что я всё же предложу ей остаться.

– Спасибо, Алёна Григорьевна!

– Ой, да можно просто Алёна! Какие наши годы, – сказала она, кокетливо склонив голову набок, и я обмер от ужаса, всерьёз предположив, что это она ко мне таким образом клеится.

Я сделал два шага назад, поставил на стол поднос и встал рядом по стойке смирно, вопросительно глядя на неё. Она всплеснула ручками:

– Вы так похожи на моего покойного мужа, полковника ВВС! Он тоже всегда демонстрировал военную выправку, даже в быту. Сейчас почти не осталось таких людей, даже среди действующих военных. Все какие-то сутулые, тощие задохлики. Ушла порода, – подытожила она горько.

Мне опять пришла в голову пошлая мысль, но Алёна вдруг поскучнела лицом и сказала, грустно глядя мне прямо в глаза:

– Больше не беспокою, кушайте, – и вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Сливки оказались божественны, гренки тоже. Я выпил и съел всё без остатка, после чего сел за компьютер читать анонсы.

Самым многообещающим выглядело мероприятие с участием беженцев Донбасса – бежавших от гражданской войны жителей Донецкой и Луганской областей. Около миллиона из них подались в Россию, а ещё примерно столько же – в соседние области Украины и в Киев.

Ни в России, ни на Украине беженцам не оказывали, по их мнению, должного внимания и заботы, поэтому они довольно часто выступали с публичными акциями. Впрочем, насколько известно, главной заботой беженцев в России было получить российское гражданство. Эта процедура невероятно формализована и растянута во времени. А вот чего хотели беженцы на Украине, мне ещё предстояло узнать.

Судя по анонсу, акция была назначена возле здания Верховной Рады на два часа дня, но сидеть в хостеле до обеда я не хотел – Гоголь его знает, что ещё взбредёт в голову Алёне Григорьевне.

Поэтому я умылся сам, затем тщательно вымыл обе миски и поднос, выставил их на стол на салфетке, после чего быстро собрался и прошмыгнул по коридору на улицу не замеченным. Там светило солнце и в целом, наконец, потеплело, так что я с большим удовольствием прогуливался по Крещатику, разглядывая прохожих, когда вдруг, не доходя пары сотен метров до Рады, увидел тощего высокого юношу с красным флагом в руках.

Он стоял на крыльце магазина и с каким-то жутким, тоскливым надрывом читал стихи Маяковского, заметно сутулясь и вжимая голову в плечи, если кто-то из прохожих поворачивался к нему.

Есть ли страна, где рабочих нет,

где нет труда и капитала?!

Рабочее сердце в каждой стране

большевистская правда напитала…

Я достал камеру из пакета и начал съёмку, попутно опрашивая его. На вопрос, кто ты такой, он, резко выпрямившись во весь рост, ответил: «Я – коммунист». На лице у него были видны свежие и старые ссадины, и вообще он выглядел, как человек, которого регулярно бьют – не насмерть, а так, чтоб не отсвечивал.

Вот и сейчас на шум из магазина вышли два упитанных охранника в камуфляже.

– Ты опять сюда пришёл? Иди к Раде, там таких придурков полно!

– У Рады нацики, они сказали, что убьют, если ещё раз приду.

– А здесь мы тебя грохнем. Иди-иди отсюда, не мешай покупателям.

Охранники аккуратными, можно сказать, нежными пинками столкнули молодого человека с крыльца и остались там покурить.

Я, с камерой на плече, их тоже заинтересовал. Меня они громогласно осудили за съёмку.

– Вы же видите, человек не в себе, он дурачок. А вы снимаете. Всё вам, журналюгам, жареное подавай. А человека лечить надо, а не кино снимать!

Услышав это, юноша снова дерзко выпрямился во весь рост, поднял красное знамя повыше и принялся буквально выплёвывать стихи Маяковского в ненавистные ему лица охранников:

Не страшны никакие узы.

Эту правду не задуть, как солнце никогда

ни один не задует толстопузый!..

– Хлопец, не снимай это, будь ласков, – взмолились, глядя на меня, охранники с крыльца. – Увидит начальство где-нибудь, уволят же нас нафиг. Или ты хочешь, чтобы мы его тут прибили? Мы прибьём, нам нетрудно.

Я опустил камеру.

– Как тебя зовут, – спросил я юношу, когда он сделал паузу в своём речитативе.

– Андрей.

– А где твои товарищи? Где другие коммунисты, Андрей?

Он опустил знамя, опёрся древком на асфальт и с тяжёлым вздохом ответил с интонациями Мальчиша-Кибальчиша:

– Не осталось больше у меня товарищей. Кого забили после переворота, кто сам уехал. Говорят, осталось в Киеве подполье небольшое, но меня туда не допускают. Боятся, что хвост приведу.

– Тебя, наверное, нацики часто бьют?

– Бывает, да, – признал он неохотно.

– Так ведь забьют же однажды насмерть, – предположил я. Он снова вздохнул, но, на удивление чётко проговаривая слова, ответил: