Архангел - Роберт Харрис

— Сколько сегодня придется ждать?

Сотрудница пожала плечами: как знать?

— Час?

Она снова пожала плечами.

Келсо подумал: ничто не изменилось.

Он прошел через площадку в читальный зал № 3 и, тихо ступая по вытертому зеленому ковру, добрался до своего старого места. Здесь тоже все осталось по-прежнему: такими же сочно-коричневыми выглядели обшитые деревом стены зала с антресолями, таким же был сухой воздух в нем, такая же царила тишина, которую было святотатством нарушать. В одном конце зала — скульптура, изображающая Ленина над книгой, в другом — астрологические часы. За столами сидели человек двести. Сквозь окно в левой стене Келсо видел купол и колокольню храма Николая Чудотворца. Он будто и не уезжал отсюда; прошедшие восемнадцать лет словно приснились во сне.

Келсо сел, положил на стол блокнот и ручку и в эту минуту снова почувствовал себя двадцатишестилетним. Он жил тогда в отдельной комнате в зоне «В» Московского университета, платил в месяц двести шестьдесят рублей за кровать, письменный стол, стул и шкаф, питался в студенческой столовой в подвале, изобилующем тараканами, дни проводил в Ленинке, а вечера — с приятельницами: с Надей, или с Катей, или с Маргаритой, или с Ириной. Ирина... Вот это была женщина... Он провел рукой по исцарапанной поверхности стола. Интересно, что стало с Ириной? Возможно, ему не надо было расставаться с ней — с серьезной красивой Ириной, читавшей журналы самиздата и ходившей на собрания в подвалах, а любовью занимавшейся под копировальной машиной «Гештетнер» и клявшейся, что потом, когда они изменят мир, все будет иначе.

Ирина... Интересно, как она восприняла бы новую Россию? Согласно последнему дошедшему до него известию, она работает медсестрой у дантиста в Юго-Восточном Уэльсе.

Он обвел взглядом читальный зал и закрыл глаза, стараясь еще на минуту удержать прошлое, — полнеющий, страдающий от похмелья историк средних лет в черном вельветовом костюме.

Заказанные книги прибыли на выдачу ровно в одиннадцать, во всяком случае, четыре из них: прислали первую часть второй книги Волкогонова вместо второй, и Келсо пришлось отправить ее назад. Он отнес книги на свой стол и углубился в чтение, записывая и сопоставляя рассказы разных людей, присутствовавших при смерти Сталина. Как всегда, он находил эстетическое удовольствие в детективной работе исследователя. Косвенные источники и домыслы он отбрасывал. Его интересовали лишь свидетельства тех, кто находился в комнате Генсека и чье описание виденного он мог сопоставить с рассказом Рапавы.

Насколько он понимал, их осталось семеро: члены Политбюро Хрущев и Молотов, дочь Сталина Светлана Аллилуева, охранник Сталина Рыбин, помощник коменданта Лозгачев и двое медиков — профессор Мясников и реаниматор Чеснокова. Остальные свидетели вскоре умерли (как охранник Сталина Хрусталев) либо исчезли.

Их рассказы отличались в мелких подробностях, но в главном совпадали. В воскресенье, 1 марта 1953 года, между четырьмя часами утра и десятью часами вечера у Сталина, когда он был один, произошло сильнейшее кровоизлияние в левое полушарие мозга. Академик Виноградов, обследовавший его мозг после смерти, обнаружил серьезное обызвествление мозговых артерий, указывавшее на то, что Сталин уже долгое время был безумен, возможно, даже не один год. Никто не мог сказать, когда произошел инсульт. Дверь в комнату Сталина весь день оставалась закрытой, и обслуга не решалась туда войти. Помощник коменданта Лозгачев сообщил писателю Радзинскому, что он первый набрался храбрости.

«Я открыл дверь... а там на полу Хозяин лежит и руку правую поднял... Все во мне оцепенело. Руки, ноги отказались подчиняться. Он еще, наверное, не потерял сознание, но и говорить не мог. Слух у него был хороший, он, видно, услышал мои шаги и еле поднятой рукой звал меня на помощь. Я подбежал и спросил: «Товарищ Сталин, что с вами?» Он, правда, обмочился за это время и левой рукой что-то поправить хочет, а я ему: «Может, врача вызвать?» А он в ответ так невнятно: «Дз... дз...» — дзыкнул, и все».

После этого охранники сразу позвонили Маленкову. А Маленков позвонил Берии. И Берия объявил, по сути дела совершив убийство по преступной халатности, что Сталин выпил лишнего и его не надо беспокоить — пусть отоспится.

Келсо старательно это записал. Ничто из прочитанного не противоречило рассказу Рапавы. Это, конечно, не доказывало, что Рапава говорил правду, — он вполне мог прочесть показания Лозгачева и соответственно состряпать свою версию, — но и не свидетельствовало о том, что он солгал. Подробности, безусловно, совпадали: временные рамки; приказ не вызывать медиков; то, что Сталин сделал под себя; то, что к нему вернулось сознание, но говорить он не мог. Так происходило по крайней мере дважды в течение трех дней, пока он не умер. Первый раз, по свидетельству Хрущева, когда врачи, наконец вызванные Политбюро, кормили Сталина с ложечки супом и поили слабым чаем, он поднял руку и указал на фотографии детей на стене. Второй раз сознание вернулось к нему перед самым концом — это отметили все, в особенности его дочь Светлана.

«... В последнюю уже минуту он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми лицами врачей, склонившихся над ним. Взгляд этот обошел всех в какую-то долю минуты. И тут, — это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу забыть, — тут он поднял вдруг кверху левую руку (которая двигалась) и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и неизвестно, к кому или к чему он относился... В следующий момент душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела».

Это было написано в 1967 году. Когда сердце Сталина остановилось, врачи велели реаниматору Чесноковой, сильной молодой женщине, сделать Сталину искусственное дыхание, нажимая на грудь и дыша ему в рот, что она и принялась делать, пока Хрущев, услышав треск ребер, не велел ей прекратить, «... неизвестно, к кому или к чему он относился...» Келсо подчеркнул эти слова. Если Рапава сказал правду, совершенно очевидно, кого проклинал Сталин, — Лаврентия Берию, человека, укравшего ключ от его личного сейфа. А вот почему Сталин указал на фотографии детей — менее ясно.

Келсо постучал карандашом по зубам. Все это неубедительно. Он мог представить себе, что скажет Эйдлмен, если в подтверждение своей гипотезы он сошлется на такой материал. При мысли об Эйдлмене Келсо взглянул на часы. Если сейчас уйти из библиотеки, он может появиться на симпозиуме как раз к обеду, так что никто не заметит его отсутствия. Он собрал книги и понес их к столу выдачи, а туда только что поступила вторая часть второй книги Волкогонова.

— Так как, — спросила библиотекарша, раздраженно поджимая губы, — вам нужен этот том или нет?

Келсо помедлил и чуть не сказал «нет», а потом решил, что, пожалуй, лучше докончить начатое. Он вернул библиотекарше принесенные книги, взял Волкогонова и пошел назад, в читальный зал.

Книга лежала перед ним на столе унылым коричневым кирпичом. «Триумф и трагедия. Политический портрет И. В. Сталина», издательство «АПН», Москва, 1989 год. Он прочел эту книгу, как только она вышла, и с тех пор не испытывал потребности в нее заглядывать. Сейчас же с восторгом смотрел на нее, затем пальцем отбросил обложку. Волкогонов был трехзвездным генералом Красной армии со связями в Кремле; он получил при Горбачеве и Ельцине специальное разрешение на доступ к архивам, благодаря чему создал три монументальных труда: жизнеописания Сталина, Троцкого и Ленина, каждое следующее — более ревизионистское, чем предыдущее. Келсо пролистал том до указателя, нашел ссылки на смерть Сталина и мгновение спустя увидел то, что не давало ему покоя с тех пор, как Папу Рапава исчез на московской заре: