Архангел - Роберт Харрис

Из темноты, царившей за спиной Мамонтова, возник молодой человек с пистолетом в кобуре под мышкой, и Мамонтов, не оборачиваясь, сказал:

— Все в порядке, Виктор. Я владею ситуацией.

С виду Мамонтов походил на обычного чиновника: волосы с проседью цвета стали, очки в стальной оправе, отвислые щеки, как у охотничьей собаки. Мимо такого сто раз пройдешь на улице и не обратишь внимания. А вот глаза — горящие. Глаза фанатика, подумал Келсо: наверное, у Эйхмана или какого-нибудь другого нацистского чиновника-убийцы были такие же глаза. Пожилая женщина где-то в глубине квартиры начала странно выть, и Мамонтов велел Виктору пойти ее утихомирить.

— Значит, вы участвуете в этом сборище воров, — сказал он Келсо.

— Каком сборище?

— В симпозиуме. В «Правде» был напечатан список иностранных историков, которые приглашены выступить. Ваша фамилия там стоит.

— Историков вряд ли можно считать ворами, товарищ Мамонтов. Даже иностранных историков.

— Нет, значит? Самое важное для народа — его история. Это почва, на которой построено любое общество. Наша история была у нас украдена — сужена и затемнена клеветой наших врагов до такой степени, что народ перестал понимать, что он собой представляет.

Келсо улыбнулся — Мамонтов ничуть не изменился.

— Но вы же не можете всерьез этому верить.

— Вы не русский. Представьте себе, что ваша страна предложила иностранной державе купить ее национальный архив за жалкие два-три миллиона долларов.

— Вы же не продаете свой архив. Вы планируете переснять документы на микропленку и дать возможность ученым пользоваться ими.

— Ученым в Калифорнии, — сказал Мамонтов таким тоном, словно это было решающим аргументом. — Но нечего заниматься тягомотиной. У меня неотложная встреча. — Он посмотрел на часы. — Могу уделить вам еще только пять минут, так что переходите к делу. Что это вы заинтересовались тетрадкой Сталина?

— В связи с исследованием, которым я занимаюсь.

— Исследованием? Исследованием чего? Келсо замялся.

— Событий, связанных со смертью Сталина.

— Продолжайте.

— Если бы я мог задать вам пару вопросов, тогда, возможно, мне удалось бы объяснить...

— Нет, — сказал Мамонтов. — Поступим наоборот. Сначала вы расскажете мне, что вы знаете об этой тетради, а потом я, возможно, отвечу на ваши вопросы.

— Возможно, ответите? Мамонтов снова взглянул на часы.

— Четыре минуты.

— Хорошо, — поспешил согласиться Келсо. — Вы помните официальную биографию Сталина, написанную Дмитрием Волкогоновым?

— Предателем Волкогоновым? Вы напрасно занимаете мое время. Эта книга — дерьмо.

— Вы ее читали?

— Конечно, нет. В нашем мире хватает дерьма, и я вовсе не желаю погружаться в него.

— Волкогонов утверждает, что Сталин держал свои бумаги — в том числе черную коленкоровую учебную тетрадь — в собственном сейфе в Кремле и что эти бумаги были украдены Берией. Он узнал это от человека, которого, я думаю, вы знаете. От Алексея Алексеевича Епишева.

В тяжелых серых глазах Мамонтова что-то вспыхнуло — на миг. Значит, он об этом слышал, подумал Келсо, он знает о существовании тетради...

— И?

— И я подумал, что вы знали об этом, когда писали справку о Епишеве для биографического справочника. Ведь он, насколько я понимаю, был вашим другом?

— А вам-то что до этого? — Мамонтов перевел взгляд на сумку Келсо. — Вы нашли тетрадь?

— Нет.

— Но вы кого-то знаете, кто может знать, где она?

— Кое-кто приходил ко мне, — начал было Келсо и умолк.

В квартире стояла полная тишина. Старуха перестала выть, но охранник не появлялся. На столике в передней лежал экземпляр «Авроры».

До Келсо вдруг дошло, что никто в Москве не знает, где он находится.

— Я зря отнимаю у вас время, — сказал он. — Пожалуй, я зайду позже, когда у меня...

— В этом нет необходимости, — ответил более мягким тоном Мамонтов. Острый взгляд прошелся по Келсо — по лицу, по рукам, определяя потенциальную силу мышц его предплечий и груди, потом снова переметнулся на лицо. Он ведет себя, подумал Келсо, исходя из принципов ленинского учения: воткни штык. Если попадешь в жир, втыкай глубже. Если почувствуешь железо, вытащи до другого раза.

— Вот что, доктор Келсо, — добавил Мамонтов. — Я сейчас кое-что покажу вам. Это будет вам интересно. А после кое-что расскажу. А потом вы мне кое-что расскажете. — Он помотал пальцами между собой и Келсо. — Предлагаю обмен. По рукам?

Впоследствии Келсо попытался составить перечень увиденного, но предметов было слишком много, всего не запомнишь: огромное полотно работы Герасимова, написанное маслом, — Сталин на фоне кремлевской стены; подсвеченный неоном застекленный шкафчик с миниатюрами: блюда, коробочки, почтовые марки, медали — все с изображением вождя; полка книг Сталина, книги о Сталине, фотографии Сталина — подписанные и неподписанные; образец почерка Сталина — синим карандашом на четвертушке линованной бумаги, — висевший в рамке над бюстом Сталина работы Вучетича («... не щадить отдельных лиц, какое бы положение они ни занимали, щадить только дело, только интересы дела»).

Келсо переходил от одного экспоната к другому под пристальным взглядом Мамонтова.

Этот кусок рукописи, спросил Келсо, это... это были наброски для речи, да? Правильно, сказал Мамонтов: октябрь 1920 года, обращение к рабоче-крестьянской инспекции. А картина Герасимова? Она похожа на ту, которую художник написал в 1938 году и где Сталин изображен с Ворошиловым на фоне кремлевской стены. Мамонтов снова кивнул — ему явно приятно было иметь дело со знатоком: да, Генсек велел Герасимову написать второй вариант, без Ворошилова, тем самым Сталин давал понять Ворошилову, что жизнь (как бы это сказать?) всегда можно перекроить, беря пример с произведения искусства. Коллекционер из Мэриленда и другой, из Дюссельдорфа, предлагали Мамонтову за эту картину сто тысяч долларов, но он никогда не допустит, чтобы она покинула русскую землю. Никогда. Он надеется рано или поздно выставить ее в Москве вместе со всей своей коллекцией — «когда политическое положение станет более благоприятным».

— А вы считаете, что ситуация когда-нибудь станет более благоприятной для этого?

— Да. История объективно увековечит правоту Сталина. Такой уж он был, Сталин. С субъективной точки зрения, он, наверно, казался жестоким, даже безнравственным. Но слава человека определяется в объективной перспективе. Тогда видно, какой это гигант. Я твердо убежден, что, когда восстановится подлинная перспектива, Сталину снова будут ставить памятники.

— Геринг сказал на Нюрнбергском процессе то же самое о Гитлере. Но я что-то не вижу памятников...