Оттепель как неповиновение - Сергей Иванович Чупринин

и даже, наоборот, заметно настороженное отношение этих писателей друг к другу[115].

А возможно, потому что настоящих буйных в писательской среде еще не народилось, и недавний нобелевский скандал с Пастернаком изрядно остудил даже самых строптивых.

Во всяком случае, на III съезде писателей СССР, прошедшем 18–23 мая 1959 года в Большом Кремлевском дворце, с подрывными речами не выступил никто. О «Литературной Москве», да и о «Докторе Живаго» уже не упоминали. Основной докладчик А. Сурков, напротив, благодушно отметил:

Большинство тех, кто допускал ошибочные высказывания или искаженно изображал в произведениях явления действительности, осознали свои недавние заблуждения и проявили стремление освободиться от них в дальнейшей своей литературной деятельности.

Так что Хрущев, произнесший там речь, мог сменить остерегающее рычанье на примирительный тон:

Вы можете сказать: критикуйте нас, управляйте нами, если произведение неправильное, не печатайте его. Но вы знаете, как нелегко сразу решить, что печатать, а что не печатать. Легче всего не печатать ничего, тогда и ошибок не будет… Но это будет глупость. Следовательно, товарищи, не взваливайте на правительство решение таких вопросов, решайте их сами, по-товарищески.

Узда ослабла, и оттепель на три с половиной года вновь вернулась – вплоть до истребительного похода самодержца в Манеж 1 декабря 1962-го.

«Стрела выпущена из лука, и она летит, а там что Бог даст»[116]

Жизнь и необыкновенные приключения «Доктора Живаго» в Советской России

Я сделал, в особенности в последнее время (или мне померещилось, что я сделал, все равно, безразлично) тот большой ход, когда в жизни, игре или драме остаются позади и перестают ранить, радовать и существовать оттенки и акценты, переходы, полутона и сопутствующие представления, надо разом выиграть или (и тоже целиком) провалиться, – либо пан, либо пропал.

(Из письма Бориса Пастернака Ольге Фрейденберг от 24 января 1947 года; т. 9, с. 485)

1

Над своим романом Пастернак работал десять лет: с декабря 1945‐го по декабрь 1955 года.

Рассчитывал ли он на публикацию?

На первых порах, вероятно, да.

Во всяком случае, уже в октябре 1946 года в ответ на приглашение Константина Симонова, недавно назначенного главным редактором «Нового мира», Пастернак предложил ему не стихи, а прозу – «роман, объемом предположительно в 20 печатных листов» (Т. 9. С. 475). Правда, с заключением договора и выплатой обещанного двадцатипятипроцентного аванса в десять тысяч рублей вышла проволочка, и 6 декабря Пастернак через Лидию Чуковскую, работавшую тогда в отделе поэзии, попросил передать Симонову, «что если журнал не окажет ему этой материальной поддержки, то он не даст ни строки стихов» (Т. 11. С. 402). Симонов, по словам Чуковской, этим ультиматумом был оскорблен[117], однако необходимые распоряжения отдал, и 23 января 1947 года был подписан договор на публикацию в «Новом мире» романа «Иннокентий Дудоров: Мальчики и девочки» объемом (уже правда) в 10 авторских листов и со сроком сдачи в августе 1947 года.

Увы, но поступившие в редакцию стихи («Март», «Зимняя ночь», «Бабье лето»[118]) опубликованы все-таки не были, и даже публикация переводов из Ш. Петефи отклонена (Т. 9. С. 498). Не сложилось и с романом, замысел которого принято считать «боковым» по отношению к будущему «Доктору Живаго», – весной 1947 года, как рассказывает Эмма Герштейн, «в редколлегии журнала уже установилось отрицательное отношение к этому еще незавершенному произведению, в которое Борис Леонидович вкладывал всю страсть своей души» (Т. 11. С. 393).

Подробности в этом случае (как и почти во всех последующих) нам неизвестны, но известно, что роман был отклонен редакцией не ввиду его «контрреволюционности», а под более благовидным предлогом – как не представленный в срок. И «в феврале 1949 года»[119] редакция «Нового мира» даже подала на Пастернака в суд о взыскании с него аванса за произведение, не представленное в срок[120].

Деньги, полученные от журнала, были к тому времени, разумеется, уже истрачены, 25-тысячный тираж «Избранного» в издательстве «Советский писатель» не был отпечатан по распоряжению А. Фадеева[121], набор «Избранных переводов» рассыпан, денежных поступлений ждать было неоткуда, так что Пастернаку пришлось срочно засесть за перевод «Фауста», с тем чтобы полученный гонорар пошел на уплату истраченного аванса[122]. Да и тут Пастернак 9 апреля 1949 года вынужден был, смирив гордость, официально обратиться к Симонову «<…> с просьбою удовлетвориться половиною погашенного мною долга и простить мне остальную» (Т. 9. С. 563–564)[123].

Тем самым отношения с «Новым миром» были прерваны на семь лет, а работа над романом, хотя и с вынужденными перерывами, продолжалась. И продолжилось настойчивое стремление Пастернака еще до журнальной публикации вывести «Доктора Живаго» в публичную плоскость, то есть познакомить с ним максимально большое число читателей.

Сначала, впрочем, скорее слушателей.

2

Уже 3 августа 1946 года на даче в Переделкине состоялось первое чтение начальных глав – на нем, как вспоминает З. Н. Пастернак, – «присутствовали Федин, Катаев, Асмусы, Генрих Густавович <Нейгауз>, Вильмонт, Ивановы, Нина Александровна Табидзе и Чиковани».

И уже тогда, кстати сказать, прозвучал первый тревожный звоночек.

На другой день после чтения к нему зашел Федин и сказал, что он удивлен отсутствием упоминаний о Сталине, по его мнению, роман был не исторический, раз в нем не было этой фигуры, а в современном романе история играет колоссальную роль (Т. 11. С. 226).

Зинаида Николаевна, сколько можно понять, обеспокоилась, а Борис Леонидович вовсе нет. 9 сентября чтения на даче продолжены.

А как нарочно, – записывает в дневник Корней Чуковский, – в этот день, на который назначено чтение, в «Правде» напечатана резолюция Президиума ССП, где Пастернака объявляют «безыдейным, далеким от советской действительности автором». Я был уверен, что чтение отложено, что Пастернак горько переживает «печать отвержения», которой заклеймили его. Оказалось, что он именно на этот день назвал кучу народа: Звягинцева, Корнелий <Зелинский>, Вильмонт и еще человек десять неизвестных[124].

И так месяц за месяцем, год за годом.

Открытые чтения – как у себя дома, так и в домах близких (или, случалось, совсем не близких) знакомых – шли и шли вплоть до 1956 года.

Можно, конечно, сказать, что такого рода устные презентации текста, живущего пока еще в рукописи, «в добрых нравах литературы», как заметила бы Ахматова. Традиция в узком кругу читать не только стихи, но и прозу берет начало еще в допушкинскую эпоху. Однако «столетье с лишним – не вчера»,