Оттепель как неповиновение - Сергей Иванович Чупринин

удивительно ли, что ведавший в ЦК идеологическими отделами Д. Шепилов в мгновение ока переродился в злейшего врага дудинцевского романа. И удивительно ли, – как 13 декабря записал в дневнике А. Гладков, – что на участившихся встречах писательского начальства с партийным

Друзин, Кожевников, Прокофьев говорили о наличии «литературного подполья», о том, что в случае возникновения событий подобных венгерским писатели займут антипартийные позиции и проч.[71]

А «Литературную Москву» пока не трогали.

8

И составители альманаха, чувствуя, что время относительной свободы истекает, торопились пуще прежнего.

Уже 25 декабря 1956 года в Гослитиздат сдан третий выпуск. В его составе роман Константина Паустовского «Начало неведомого века», «Жизнь господина де Мольера» Михаила Булгакова, повесть Владимира Тендрякова «Чудотворная», очерк Корнея Чуковского «Чехов», воспоминания Елены Усиевич, Юрия Либединского, Павла Антокольского, статья Андрея Туркова, стихи Бориса Пастернака («Ночь»), Анны Ахматовой, Михаила Светлова, Владимира Луговского, Леонида Мартынова, Семена Липкина, Роберта Рождественского и др.[72]

Однако первый предложенный вариант состава был тотчас же отклонен, поскольку издатели дули уже на воду, и небезосновательно[73].

«Определить отправной пункт разгрома трудно», – говорит Вениамин Каверин, со ссылкой на Николая Погодина утверждавший, что «кампанию начал А. Корнейчук», оскорбленный жестким разбором его пьесы «Крылья» в статье Марка Щеглова «Реализм современной драмы». Этот «литературный вельможа» был членом ЦК КПСС и

своим человеком в «высших сферах» и, в частности, на даче Хрущева. Там-то и состоялся разговор, который слышал Н. Погодин. Помянув недавнее венгерское сопротивление, Корнейчук сравнил «Литературную Москву» – ни много ни мало – с «кружком Петефи». Как известно, так называлась группа венгерских литераторов, принявших самое деятельное участие в восстании 1956 года[74].

Возможно и так. Начали, однако же, с нападения на «Заметки писателя» А. Крона, по «неверным положениям» которых центральный партийный журнал «Коммунист» проехался в редакционной статье «Партия и вопросы развития советской литературы и искусства» (1957. № 3, февраль). И почти одновременно, 20 февраля, в «Крокодиле» вышел фельетон И. Рябова «Про смертяшкиных», в издевательском тоне трактующий и альманашную подборку стихов М. Цветаевой, и вступительную статью И. Эренбурга к этой публикации.

Создатели «Литературной Москвы» попробовали сопротивляться.

«Литературная Москва», – 24 февраля написал Казакевич в редакцию журнала «Крокодил», – и впредь будет считать своим долгом содействовать в духе решений XX съезда партии реабилитации ушедших от нас, забытых и оклеветанных литераторов, восстановлению поруганных литературных репутаций. Выступление тов. Рябова мы не можем истолковать иначе как стремление остановить, задержать плодотворные и необратимые процессы в нашей общественной жизни[75].

А Эренбург, верный своей привычке обращаться не к исполнителям, но к заказчикам, отправил Шепилову дерзкое письмо:

<…> Месяц тому назад я долго беседовал с товарищами Сусловым и Поспеловым, которые меня заверяли в том, что с «администрированием» у нас покончено, что всем писателям предоставлена возможность работать и что не может быть речи о поощрении какой-либо групповщины. Вот что происходит на самом деле. <…> Вскоре после этого появилась грубая статья Рябова в «Крокодиле» под названием «Смертяшкины», поносящая память Цветаевой и упрекающая меня за предисловие. Статья Рябова не литературная критика, а пасквиль. Наши поэты самых разных литературных течений – Твардовский, Маршак, Луговской, Исаковский, Щипачев, Антокольский, К. Чуковский и другие написали в «Литературную газету» протест против статьи Рябова. Протест этот не был напечатан. Мало того, не только «Литературная газета» в отчете с собрания прозаиков, но и «Правда» – орган ЦК – выступили с нападками на Цветаеву и мое предисловие. <…> Если руководство ЦО и ЦК становятся на сторону одного литературного течения против другого, то мне остается сказать, что заверения товарищей Суслова и Поспелова не подтверждаются действительностью. Мне было бы весьма тяжело видеть, что писателям, не разделяющим литературные оценки Рябова, Кочетова и их друзей, закрыт рот и что они должны отстраниться от участия в культурной жизни страны. Я надеюсь, что Вы, как руководитель идеологического отдела ЦК, рассмотрите поднятые мною два вопроса и примете справедливое решение[76].

9

Однако решение ударить по самозваным кооператорам, и ударить так, чтобы всем неповадно было, в верхах уже приняли, поэтому письмо Эренбурга оставили без внимания, а в «Литературной газете» 5 марта опубликовали разгромную двухполосную статью Дмитрия Еремина под нарочито нейтральным названием «Заметки о сборнике „Литературная Москва“» (с. 2–3).

В ней всем досталось – М. Цветаевой и Н. Заболоцкому, С. Кирсанову, К. Ваншенкину, Ю. Нейман, Я. Акиму и, конечно, А. Крону, но особенно жесткой – вот именно что «на уничтожение» – критике был подвергнут рассказ А. Яшина «Рычаги», который даже опаснее, чем роман В. Дудинцева.

Они, эти произведения, – гласил финальный вердикт, – издержки, а не завоевания советской литературы на ее едином с партией и народом трудном и сложном, но победоносном, героическом пути[77].

И грянул…

Поначалу еще бой: на четырехдневном (!) пленуме Московской писательской организации, открывшемся одновременно с выходом статьи Дм. Еремина, говорили почти исключительно о романе «Не хлебом единым» и о втором выпуске «Литературной Москвы». Находившиеся в численном превосходстве Г. Бровман, З. Кедрина, М. Алексеев, Б. Бялик, Н. Чертова, П. Бляхин, Х. Аджемян, Ю. Бондарев, Б. Галин, А. Коптяева, В. Сафонов, В. Тевекелян, Т. Трифонова, Л. Якименко, П. Федоров, О. Писаржевский, М. Полежаева, конечно, лютовали, и особо отличилась недавняя лагерница Г. Серебрякова, которая, – как вспоминает В. Дудинцев, —

прямо плясала на трибуне, рвала гипюр на груди и кричала, что этот Дудинцев…! Вот я, говорит, я была там! Вот у меня здесь, смотрите, следы, что они там со мной делали! А я все время думала: спасибо дорогому товарищу Сталину, спасибо партии, что послала меня на эти страшные испытания, дала мне возможность проверить свои убеждения![78]

Но время, – говорит Раиса Орлова, – все же становилось иным. Проработчикам возражали. Не все «проработанные» спешили каяться[79].

Дважды бравший слово Дудинцев назвал своих свирепых критиков «паникосеятелями». Каверин отстаивал правоту альманашников доблестно, и его поддержали Л. Чуковская, М. Алигер, С. Кирсанов, А. Турков, Е. Евтушенко, Ф. Вигдорова, Л. Кабо. Хотя на них, конечно, давили. На кого-то воплями с трибуны. На кого-то закулисным шепотком, ибо «работой пленума руководил прятавшийся где-то за сценой (и так не появившийся в зале) А. Сурков»[80]. А на кого-то и начальственным рыком в тиши кремлевских кабинетов.

10

Открывавший работу пленума Константин Федин сдался первым и, похоже, без сопротивления.

Претензий к нему лично вроде бы не предъявляли, но ведь могли