Оттепель как неповиновение - Сергей Иванович Чупринин

бы предъявить – и как члену редколлегии «Нового мира», где был напечатан вредный роман Дудинцева, и как руководителю московских писателей, санкционировавшему все оказавшиеся опасными проекты кооператоров.

Поневоле струхнешь, и Константин Александрович, который, – процитируем Чуковского, – еще недавно относился «с огромным сочувствием к „Лит. Москве“ и говорил (мне), что если есть заслуга у руководимого им Московского отделения ССП, она заключается в том, что это отделение выпустило два тома „Лит. Москвы“», а «на Пленуме вдруг изругал „Лит. Москву“ и сказал, будто он предупреждал Казакевича, увещевал его, но тот не послушался и т. д.» И, – продолжим цитату, —

тотчас же после того, как Федин произнес свою «постыдную» речь – он говорил Зое Никитиной в покаянном порыве: «порву с Союзом», «уйду», «меня заставили» и готов был рыдать. А потом выдумал, будто своим отречением от «Лит. Москвы», Алигер и Казакевича, он тем самым выручал их, спасал – и совесть его успокоилась[81].

Константин Симонов, мало того что редактор «нашкодившего» «Нового мира», так еще и член Центральной ревизионной комиссии КПСС, оказался орешком покрепче. Отдел науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР настоятельно рекомендовал ему публично отречься от ставшего токсичным Дудинцева, но он не дрогнул[82]. И только после того, как с ним дважды встретились секретари ЦК КПСС П. Поспелов и Д. Шепилов, требуя, чтобы он дал «развернутую критику романа Дудинцева и его речи на пленуме», подчинился партийной дисциплине и, – пишет Д. Шепилов в докладной записке, —

заверил нас, что без всяких колебаний, по своей личной глубокой убежденности выступит на Пленуме и подвергнет суровой критике Дудинцева, речь которого вызывает у него искреннее возмущение[83].

И 8 марта, непосредственно перед закрытием дискуссии, Симонов в ЦДЛ, действительно, выступил – правда, обращаясь к экзекуторам не от своего имени, а отстраненно, «от имени редколлегии „Нового мира“», и, правда, порицая не столько напечатанный им самим роман, сколько неосторожные выступления Дудинцева, который попытался, – процитируем, —

под внешним покровом смелости уйти от прямого, по-настоящему смелого и требующего действительного гражданского мужества ответа на вопрос – что в романе, вопреки основному замыслу автора (а я хочу продолжать в это верить), оказалось работающим не в ту сторону?

То есть Дудинцев, – по Симонову, – был виноват только в том, что посмел не покаяться.

Ведь этого, собственно, и требовали от всех, кто оказался мишенью августейшего гнева: покайтесь, и вам снисхождение будет.

11

А они всё пока не каялись – ни Дудинцев, ни Эренбург, ни Яшин, ни верховоды «Литературной Москвы».

«Читал ублюдочную статью Е. Ну их всех к чертовой матери! Надо делать свое дело», – 14 марта в письме Казакевичу откликнулся на установочную ереминскую статью и, соответственно, на весь ход писательского судилища Паустовский[84].

Вот и пытались делать – 11 апреля, уже через месяц после пленума, представив в Гослитиздат новый, взамен отвергнутого, вариант третьего выпуска своего альманаха.

Роман «Доктор Живаго», который, судя по протоколу заседания редколлегии от 31 марта, находился в редакции[85], все-таки отклонили – как целиком, так и во фрагментах. Зато остальные изменения состава скорее косметические: на месте, – вспоминает Владимир Огнев, – по-прежнему и булгаковская «Жизнь Мольера», и «Начало неведомого века» Паустовского, и «Чудотворная» Тендрякова, и стихи Ахматовой, Пастернака, Евтушенко, Мартынова, «еще что-то». Например, собственная статья Огнева о стихах, которая

была, по выражению Э. Казакевича, бомбой третьего номера. Ее не допускал к печати директор Гослитиздата Г. Владыкин, за нее шел яростный спор между цензорами, с одной стороны, и М. Алигер, Э. Казакевичем, К. Паустовским, В. Кавериным – с другой. Редактировала статью Л. К. Чуковская[86].

И этот вполне вроде бы невинный вариант «Литературной Москвы» издательские чиновники, разумеется, не приняли тоже. Ждали, надо думать, как дальше развернутся события. Хрущев, известное дело, буен, но отходчив, поэтому, может быть, оно еще само собой рассосется?

Не рассосалось – 13 мая на встрече с писателями в ЦК Хрущев громыхнул двухчасовой речью, где Дудинцева сравнил с «цыпленком», толстенный альманах назвал «грязной и вредной брошюркой»[87], а упорствующим в нигилизме литераторам напомнил, что «мятежа в Венгрии не было бы, если бы своевременно посадили двух-трех горлопанов»[88].

Последние иллюзии рассеялись, – записал для памяти Твардовский[89]. И действительно: на следующий день открылся опять-таки четырехдневный пленум правления СП СССР, где уже не давали слова отступникам от генеральной линии, зато их крошили по полной. По всей стране покатились писательские собрания, газеты запестрели статьями с проклятиями в адрес «реваншистов» и с благодарностью дорогому Никите Сергеевичу за науку. А сам он и еще подбавил жару, поручив своим помощникам:

Давайте-ка подумаем, как нам приободрить этих литераторов. Что, если в следующее воскресенье собрать всех московских писателей и артистов у меня на даче? Пусть погуляют, поудят рыбу, потом подадим им обед на свежем воздухе. Идите, распорядитесь[90].

19 мая на правительственной даче в Семеновском около трех сотен деятелей культуры, – вспоминает Алексей Аджубей, – действительно

катались на лодках, на тенистых полянах их ждали сервированные столики отнюдь не только с прохладительными напитками. Обед проходил под шатрами. Легкий летний дождь, запахи трав и вкусной еды – все должно было располагать к дружеской беседе. Но шла она довольно остро[91].

И нетрудно понять почему: как рассказывает Владимир Тендряков в документальной новелле «На блаженном острове коммунизма»,

крепко захмелевший Хрущев оседлал тему идейности в литературе – «лакировщики не такие уж плохие ребята… Мы не станем цацкаться с теми, кто нам исподтишка пакостит!» – под восторженные выкрики верноподданных литераторов, которые тут же по ходу дела стали указывать перстами на своих собратьев: куси их, Никита Сергеевич! свой орган завели – «Литературная Москва»!

<…> Весь свой монарший гнев Хрущев неожиданно обрушил на Маргариту Алигер, повинную только в том, что вместе с другими участвовала в выпуске альманаха.

– Вы идеологический диверсант! Отрыжка капиталистического Запада!

– Никита Сергеевич, что вы говорите?.. Я же коммунистка, член партии…

<…> Но Хрущев обрывал ее:

– Лжете! Не верю таким коммунистам! Вот беспартийному Соболеву верю!..

Осанистый Соболев <…> усердно вскакивал, услужливо выкрикивал:

– Верно, Никита Сергеевич! Верно! Нельзя им верить![92]

12

И разве могли в ответ на призыв «Куси их!» не расшириться как круг добровольных палачей, так и круг их жертв! Свои «групповщики» и «фрондеры», «реваншистские», «антисоветские», «враждебные»,