Дневник натурщицы - Френца Цёлльнер

глазами, совсем как ребенок». Я возразила, что он не должен этого говорить, так как теперь я буду постоянно думать о том, какие у меня глаза и тогда я уже больше не буду выглядеть непринужденной. Он засмеялся и сказал: «Уже завтра ты и не вспомнишь об этом. Посмотри на меня, мне кажется, ты уже сейчас все забыла!» Я, смеясь, посмотрела на него: «Совершенно верно». Наконец, поезд остановился в Целендорфе. Мы вышли из вагона.

«Так, теперь мы освободились от одной части человеческой цивилизации, от пыльной дымной железной дороги, и идем в жалкое лоно природы, которое у нас здесь имеется, к старой рыбацкой хижине, позавтракаем там, а затем посмотрим, можно ли пройти к Ванзее; если нет, то что-нибудь придумаем».

В Целендорфе было тихо; у людей, очевидно, было много свободного времени; каждый останавливался и смотрел нам вслед, как будто хотел узнать, куда мы направляемся. Мы прошли мимо таверны; хотя было еще раннее утро, однако там сидело много народа. Все они пили пиво, а ужасный музыкальный автомат разрывался в эту рань от какой-то военной музыки.

«Вот еще маленький образчик нашей культуры», – сказал он. Я засмеялась про себя: он все-таки ругался по утрам, это было, очевидно необходимо для него. Наконец мы дошли до еще одной виллы, спрятанной за высоким забором, на котором была надпись «солнечные ванны». Мы увидели первые худосочные деревца, стоявшие по обеим сторонам дороги и представлявшие собой либо остатки леса, доходившего раньше до этого места, либо начало «жалкого лона природы», остановленного в своем развитии близостью человека. Таких умных умозаключения, понятно, я делать не могу, но Франц-Ксавер-Алоис Квирин так увлекательно говорил обо всех этих вещах, что я просто обязана была это понять и запомнить. В этом и состоит польза образования. Ты учишься понимать, все что видишь. Я не помню, чтобы мне когда-либо зимой приходилось выезжать за город; в сущности, я не имела верного представления о том, как выглядит лес. Был прекрасный день; хотя солнце светило, как сквозь шелковую бумагу, но все-таки можно было заметить, что сторона лица, обращенная к солнцу, получала чуть-чуть больше тепла. В тени, лежало что-то среднее между льдом и снегом, а может быть и то, и другое. Я заметила, что этот снежный лед никогда не доходил вплотную до самой коры деревьев. Ведь деревья дышат», – сказал он, и еще они теплые, поэтому снег и тает вблизи их». – «Они дышат?!» – переспросила я. «Конечно, дитя мое, или ты думаешь, что деревья существуют лишь для того, чтобы из них делали мебель. Это такие же живые существа, как и мы, они любят и ненавидят друг друга, как люди». Итак, вместо глины и лопаток, сегодня на очереди просвещение! Мало-помалу деревья становились выше, воздух свежее, а снег тверже; я остановилась и вдохнула полной грудью свежий чистый воздух; «Да, ты права, столько кислорода ты в Берлине и за целый год не получишь». Он так много всего знал и старался рассказать мне обо всем доступно и понятно, чтобы я тоже чему-нибудь научилась. Затем он сказал: «А теперь я перестаю быть умным, иначе мы испортим весь прекрасный день». Мы находились на небольшой горке; он разбежался и покатился вниз, скользя на подошвах, я за ним и, так как мы в Берлине это лучше умеем, чем баварцы с их поэтическими именами, то скоро я его догнала толкнула хорошенько и в результате мы очутились в сугробе снега. Со смехом, прыгая и скользя, мы дошли затем до старой рыбацкой хижины. Мы должны были пройти мимо карусели, имевшей такой унылый вид в своей упаковке из соломы и тряпок, что я не могла удержаться от смеха: «Как будто она схватила насморк». «Да, – сказал Франц, – но посмотри, как она смотрит на то толстое дерево; знаешь, что она думает, она говорит дереву: «ты ждешь листья, а я людей; но прежде, чем у тебя будет хоть один лист, глупые люди придут сюда и будут кататься на карусели, чтобы наслаждаться природой».

Я вспомнила, как я когда-то еще ребенком была здесь. Нас было тридцать человек в одном купе, так что моя маленькая сестра начала реветь от страха; понятно все купе также заревело хором. Затем мы очутились в ресторане, где было столько народа, что нельзя было ни ходить, ни сидеть, потом мы катались на карусели, и в моем присутствии одну девочку вырвало, а когда мы вечером очутились, наконец, дома, то мать сказала: «А всё-таки было хорошо!..»

Подобно тому, как деревья зимой должны отдыхать и не расти, так и рестораны должны отдыхать от летних посещений. Мы были совершенно одни; явился сонный и удивленный кельнер; но мы на все это не обратили внимания, и с аппетитом съели, все, что было: ветчину, швейцарский сыр, я выпила еще стакан молока, а он, конечно, кружку, настоящего «мюнхенского пива». Затем мы пошли дальше, по скользким корням, мимо желтого шелестевшего тростника, медленно качавшегося посреди слабого льда. Дорога шла вверх и вниз и всевозможными изгибами; время от времени показывалась то темная вода, то серый лед, вороны, дикие утки, но все вместе это не производило унылого впечатления. Быть может причиной тому было наше настроение. Франц сказал, когда нашим глазам открылся очередной унылый вид: и это то пустынная и печальная зима, о которой говорят люди и даже поэты! Смотри, как торжественно и прямо все стоит и тихо радуется грядущей весне! Ты думаешь, деревья плачут, когда их листья опадают? Они гораздо умнее чем люди, и знают, что все что происходит в данный момент – правильно и необходимо. Если бы листья не опадали, то весной солнце бы не проникло до ветвей, и тогда ничего бы больше не выросло». Иногда, я догадываюсь, что в школе нам должны были рассказывать скорее такие вещи, чем о Якове и Исаве: это относится к уроку Закона Божьего, но я не понимаю, почему нас это должно было интересовать. Рассказ о природе, деревьях и листьях так прекрасен, и делает слушателя таким вдумчивым и серьезным, а над Яковами и Исавами мы всегда насмехались. Дорога к Ванзее была длинная и, в конце концов, очень утомительная. Ужасно голодные мы дошли, наконец, до Ванзее; небо, бывшее в начале светло-зеленым, стало золотистым, ландшафт потемнел, вода стала более разноцветной– и, таким образом, этот прекрасный день подошел к концу. Мы поужинали лишь в Берлине и затем расстались. С такими красными щеками я еще никогда не возвращалась домой. Мать всегда пристально смотрит на меня, но