Признания на стеклянной крыше - Элис Хоффман

— Ну, может, и получился бы, — сказал он, чтобы доставить маме удовольствие.

— Но для меня ты как был все на свете, так и останешься, — сказала Арлин. — Пускай хоть двадцать детей еще появятся, ты будешь все равно на первом месте.

В кафе вошел мужчина и заказал себе что-то; повар поставил на огонь сковородку. Легким движением разбил на нее три яйца — раз-два-три… Они больше не были одни в этом зале.

— У тебя что, появятся еще двадцать детей? — спросил Сэм.

Интересно, гадает ли сейчас отец, где они? Позвонил ли в детский сад, или в полицию, или хотя бы их соседке Синтии, которую лично он, Сэм, ни во что не ставит? Она думает, если к детям не обратиться напрямую, они не слышат, о чем при них говорят, но вот он — слышит, и притом каждое слово.

— Только один, — сказала Арли. — И по-моему, девочка.

— А как мы ее назовем?

Как назвать бельчонка, Сэм уже прикидывал. Фундук, например. Или Мелкий. Умник, Микро-Сэм.

— Бланка, — сказала Арлин.

Сэм покосился на свою мать. Значит, она уже решила. Звук этого имени ласкал слух, содержал в себе тайну.

— Почему — «Бланка»?

— Потому что это значит «белоснежка», — сказала Арлин. — Она родится зимой.

В машине Сэм представлял себе снегопад. К зиме его бельчонок окрепнет, вырастет, и Сэм отвезет его на пароме обратно, на ту сторону пролива, на лужок с такой высокой травой, и скажет, Теперь беги. Улепетывай во весь дух. Возвращайся скорее туда, где твой дом.

Она так и не поблагодарила Джорджа за оставленный им подарок на день рождения, но носила жемчуг на шее не снимая, как свидетельство того, что у них когда-то было, и того, что — неведомо для Джорджа — еще будет. Пока Арлин носила жемчуг, цвет его менялся на бледно-желтый, устричный — это в первые дни беременности, когда Арлин не могла ни есть, ни спать из опасения, что ее выведут на чистую воду.

Джон Муди, впрочем, не видел причин в ней сомневаться, он верил, что ребенок, которого они ждут, — от него. Когда Арлин перестала волноваться, жемчужины засветились чистой белизной. Но все равно беременность протекала тяжело. Арлин изводили тошнота, упадок сил, готовность чуть что удариться в слезы. Но на девятом месяце изнеможение отступило, сменясь приливом здоровья, и жемчуг слегка окрасился румянцем. Бледно-розовым, как женское ушко изнутри, как свет зимнего дня. Стоял январь — суровая, студеная пора, — но от присутствия Арлин теперь веяло таким теплом, что впору обогреть всю комнату, в которую она входила. Волосы у нее потемнели, приобрели кроваво-красный, насыщенный оттенок. Ненавистные веснушки поблекли, словно их и не бывало. Люди, встречая ее в магазине, останавливались сказать, как она замечательно выглядит; она, смеясь, благодарила.

Следовало ли ей терзаться сознанием вины за содеянное? Она, во всяком случае, не терзалась. Только диву давалась, глядя на себя. По ночам, когда Джон засыпал, подсаживалась к окну полюбоваться, как падают вниз снежинки, и говорила себе, Я счастлива!

Мгновением, изваянным из стекла, — вот чем было оно, это счастье; разбить его не составило бы ни малейшего труда. Каждая минута вмещала в себя целый мир, каждый час — вселенную. Арли пробовала удерживать дыхание, надеясь замедлить таким образом ход времени, но знала, что все они, как тому ни противься, стремительно и неудержимо мчат вперед. Вечерами она читала Сэму сказки. Ложилась рядом с ним на кроватку, ощущая под боком его тело, косточку таза, ногу, верткие маленькие ступни. Вдыхала запах клея и преданности. Теперь Арлин и сама уже знала, что он не такой, как другие дети. Множились нелады в школе: не слушает, плохо себя ведет, частенько витает в облаках, отвечает невпопад, не выполняет домашних заданий, не участвует в вечерах. Ни друзей, чтобы забежали поиграть. Ни участия в спортивных играх после уроков. Ни сообщений от учителя с похвалой за прилежание и успехи. Все так, но вечерами, когда Арли приходила к нему почитать, Сэм был счастлив. Она тоже. Бельчонок, кстати, выжил-таки и наречен был Уильямом. Обитал он теперь в стенном шкафу, угнездясь в мешанине рваных газет, тряпочек и арахисовой скорлупы, расцарапывая штукатурку, изгрызая деревянные половицы, а в середине дня, когда у детей кончаются занятия, выходил поиграть.

Уильям был их общим секретом — Джон Муди знать не знал о существовании бельчонка. Столь скудное представление имел о том, как протекает жизнь его домашних. Да что там: жена и сын свободно могли бы завести себе хоть тигра в клетке, лисицу в полуподвале, белоголового орлана в непосредственной близости к стиральной машине — Джон даже не заподозрил бы ничего. Арлин не могла припомнить, когда он последний раз заглядывал в спальню к ребенку пожелать спокойной ночи или поговорил о чем-нибудь с ней самой — разве что спросит, где его портфель или готов ли его завтрак. Что же до ее беременности, она, кажется, значила для него не больше, чем погода на сегодня — факт жизни, вот и все. Ни к худу, ни к добру; не причина для радости и не повод для печали.

Джон был занят, занят выше головы, когда человеку не до таких, как они с Сэмом, — дурачков, которым не жаль тратить время на всяких там белок, на чтение книг, на счастье. Он работал над грандиозным проектом: тридцатиэтажной стеклянной башней в Кливленде, больше и лучше, чем Стеклянный Башмак, чем любое сооружение, созданное его отцом. Большую часть недели он проводил в Огайо, домой на субботу и воскресенье прилетал усталый, как выжатый лимон, мечтая лишь о тишине и покое.

— Он переменится, вот увидишь, — твердила Арлин ее свекровь, когда звонила по телефону. — У Муди в семье мужчины ведут себя как хорошие отцы не с маленькими детьми, а уже с подростками.

Арлин посмеивалась.

— Вечно вы его защищаете!

— А ты бы на моем месте не защищала? — спрашивала Диана.

— Я-то? И еще как!

Ясное дело, Арлин при любых обстоятельствах кинулась бы защищать своего ребенка. Этим-то, вероятней всего, Диану и подкупила невестка с той первой минуты, когда, семнадцатилетняя, незваной гостьей постучалась в заднюю дверь ее дома. В тихой Арлин таилась отчаянность, которую Диана ценила должным образом.

— Ну как там мой блистательный внучек? — спрашивала при каждом их разговоре Диана.

— По-прежнему блистает, — отвечала ей Арлин.

В этом они сходились безоговорочно. Сейчас Арлин читала Сэму книжки Эдварда Игера[2]— сказки, в которых местом действия неизменно служил Коннектикут. Они дошли до «Получудес», где загаданное желание никогда не сбывается так, как ты рассчитывал. Бельчонок Уильям, который за это время побывал у местного ветеринара, где ему сделали все надлежащие прививки, примостился в изножье кровати и слушал, вставляя время от времени свои замечания сварливой трескотней и обгладывая столбик изножья до древесной трухи.

— Тебе не жаль, что ты такая толстая? — спросил как-то вечером Сэм, когда Арлин укладывала его спать.