Признания на стеклянной крыше - Элис Хоффман

Причина была не в том, что он ждал Бланку. Он простоял целый день на улице потому, что умер Уильям. В то утро Сэм открыл стенной шкаф, чтобы дать Уильяму его любимый корм — яблоко с арахисовым маслом, — но Уильям лежал свернувшись в своем гнезде и не двигался. Сэм закрыл дверцу шкафа и вышел на дорогу. Держа руки в кармане, исколол себе булавкой все пальцы, но эта боль не заглушала другую. Вечером, когда он лег в постель, то не заплакал, а принялся вместо этого считать до ста. Раз — его ничто не в силах тронуть. Два — он сейчас далеко отсюда. Три — он летит высоко над домами, над верхушками деревьев, он — из тех особых коннектикутских жителей, о которых ему рассказывала мама, из того неведомого и диковинного племени. Как знать, возможно, он и впрямь один из них: мальчик, умеющий улетать от опасностей, от горя и оставаться бесчувственным ко всему.

Арли нащупала опухоль, когда Бланке было три месяца от роду и она кормила ее грудью. Грудь у нее была и так бугристая, набрякшая от молока, но это было нечто иное. То самое, чего она всегда боялась. Похожее по очертаниям на камень.

Джон Муди завершил свою работу над зданием в Кливленде; дом прозвали Стеклянной Горой, и о его непомерной высоте в городе отзывались весьма нелестно. Теперь Джон вернулся домой. Слегка обмяк, увидев девочку: возможно, не насюсюкался и не нацацкался вдоволь с сыном, так наверстывал хоть с дочерью — а может, проникли в сознание слова матери, чего в ее глазах стоит его поведение.

В тот день, когда Арли обнаружила у себя опухоль, Джон сидел на кухне и пил кофе. Он даже для Арлин налил чашку. Постарался проявить внимание. Потом поднял глаза и, увидев Арлин — нечесаную, в ночной рубашке, — забыл про кофе.

— По-моему, со мной что-то неладно, — сказала Арли.

Джон Муди знал, что с браком у него сложилось не лучшим образом. Чувствовал, что его завлекли в ловушку, отняли у него молодость. Он так и не побывал в Италии, хотя несколько раз проходил курс итальянского языка и мог с грехом пополам объясняться по-итальянски — на венецианском диалекте — со своей привлекательной молодой учительницей, с которой, кстати, два раза переспал. Три раза — это уже роман, рассуждал он сам с собой. Один раз — просто в порядке опыта, поскольку уж привелось жениться таким молодым. Второй — из чистой вежливости, чтоб бедной девушке не было обидно. Начав работу над зданием в Кливленде, он прекратил брать уроки; учительница несколько раз пыталась дозвониться до него на работе; он ей не отзвонил. Он, откровенно говоря, приспособился к своему браку: жена больше не ожидала от него такого, что ему попросту не дано. Она хорошо его знала.

— Послушай, с кем не бывает, — сказал он Арлин. Он полагал, что она человек уравновешенный, а оказалось — паникерша. — Нельзя же пасовать перед трудностями. Нельзя сдаваться без боя, правильно?

Арлин подошла ближе. Стала перед ним и взяла его за руку. Первым его побуждением было отнять руку, но Джон Муди подавил его. Честно говоря, ему хотелось читать газету, но он заставил себя отвлечься от газеты и слушать. Перед отъездом, в последний вечер, мать отвела его в сторону и сказала, Будь добрее. Вот он и старался. Арлин, в конце концов, только что родила, и нельзя требовать, чтобы она полностью отвечала за все свои поступки и настроения. По крайней мере, так советовал ему Джек Галлахер из соседнего дома, когда Джон начал жаловаться, что от Арлин сейчас не знаешь чего и ждать. Хотя, конечно, у Джека не было детей да и жены, фактически, тоже — это был вопрос лишь нескольких недель. Синтия дала понять Джону Муди, что отныне путь к ней открыт: она подала на развод и вскоре Джек от нее съедет. Большой привет, таким образом, соседским советам. Кстати сказать, об этом разводе Джон узнал раньше, чем сам Джек. Однажды вечером, вскоре после того как Арли вернулась домой с ребенком, Джона перехватила на дорожке к дому Синтия, ища кого-нибудь, с кем можно выговориться, кто тебя поймет.

Тем более грех ему было не прислушаться к тревогам собственной жены. А газета подождет. Однако вместо того, чтобы распространяться о своих тревогах, Арли сделала нечто, чего Джон ожидал меньше всего. Положила его руку себе на грудь. Он сразу нащупал опухоль и в тот же миг вспомнил, как давно не прикасался к этой груди. И вот теперь — такое. Камень.

— Может быть, это нормально. Может, нужно перестать кормить грудью, и оно само пройдет.

Таков был его подход к жизни. Он верил в логику и в то же время отказывался видеть правду — но Арлин была устроена иначе. Она думала о тех мгновениях во времени, что были ей дарованы. Стоять на крыльце, ожидая пришествия Джона; рожать детей; гоняться взапуски по пляжу с Джорджем Сноу, который швыряет камушки по воде; рассматривать снежных ангелов на дорожке к дому; видеть, как тянется к ее руке рука Сэма. Эта минута была водоразделом меж до и после. Отныне ей не нанизывать подобных бусин на нитку времени. Отныне — никаких «вечно» и «беспрестанно». Сидеть в кабинете у врача, проходить сквозь десятки маммограмм, готовить Джону и Сэму обед, убаюкивать Бланку, звонить Диане: не приедет ли из Флориды пособить с детьми, когда Арлин сделают операцию. Все это совершилось так стремительно; прошлое нависало над Арлин, словно отпечатанное в воздухе. Словно это был потолок, под которым ты ходишь. Она силилась вспомнить свою мать. Арлин было три года, когда ее мать захворала — а чем, Арли так и не сказали. Знай она, что той же формой рака, какая теперь и у нее, она позаботилась бы следить за собой, проверяться; однако говорить о таких вещах было не принято. Считалось, что рак — особая отметина, от которой передается зло. Назовешь вслух — и рискуешь уже самим этим словом навлечь на себя беду.

Обидней всего, что в ее памяти так мало сохранилось о матери, лишь скудные разрозненные обрывки: рыжие волосы — вроде ее собственных, только с темным отливом, песенка, которую она напевала — «Дождик-дождик, пуще!», единственная из рассказанных ею сказок — «Красная шапочка». Целых три года с мамой — и это все, что Арлин могла припомнить. Ее собственной дочке сейчас три месяца — какие уж там три года! Ей-то что запомнится? Рыжеволосая тень, голос, нитка жемчуга, которой она играла, сося материнскую грудь…

Арлин тщательно обдумала, что нужно сделать накануне операции. Подошла к вопросу так, словно ей оставался последний день на этой земле. Не пустила в школу Сэма, оставила его дома. Он, после того как лишился бельчонка, еще больше замкнулся в себе, как ни пыталась Арлин объяснить, чем вызвана эта утрата. Что таков естественный ход всего живого, а что ухаживал Сэм за своим любимцем как нельзя лучше. Никто — ни сам президент, ни ученый, будь он хоть семи пядей во лбу, — не скажет, кому назначено жить, а кому — умереть.

В день накануне операции Арлин все утро читала Сэму вслух. Они дошли уже до книжки «Чудо или нет?», одолев практически всю серию Эдварда Игера, посвященную коннектикутским чудесам. Арли положила рядом с собою в постель и малышку, чтобы вбирать в себя живые токи обоих своих детей. Невнятное лопотание Бланки, теплый бочок Сэма у ее собственного бока. Сэм был высоким для своих шести лет; вырастет долговязым, в отца — таким приходится нагибать голову, входя в дверь. Арлин желала Сэму самого лучшего, что только есть на свете, она весь мир отдала бы ему. Ну, а раз времени оставалось в обрез, то выбрала лучшее, что было в ее власти: привезла детей в кафе-мороженое на главной улице и позволила Сэму взять «Золотое дно», пломбир его мечты: четырех разных видов, с сиропом крем-брюле и шапкой сбитых сливок, и плюс к тому — глазированными вишенками. Сэм осилил половину, схватился за живот и застонал.