Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений - Кио Маклир

Я признаю, что любовь ко всему малому и маленькому – это отчасти в пику окружающим. Поскольку я дочь запасливой любительницы оптовых покупок, мини-упаковки мне милее, чем упаковки суперсайз. Поскольку я замужем за фанатом длинных властных опер типа вагнеровских, я склонна фетишизировать краткость и сдержанный саунд.

Свою роль играет и то, что я утратила способность надолго сосредоточиваться. Теперь мне нелегко даются длинные фильмы или толстые книги. На воскресный выпуск The New York Times смотрю с паникой. В старые времена я досмотрела до самого конца фильм «Шоа»[11], читала романы величиной с кирпич и слушала музыку бокс-сетами на компакт-дисках, но со временем меня обуяла лень, обусловленная тенденциями в культуре. Мне всё еще нравятся пространная проза, длинные, прихотливо вьющиеся фразы, объемные персонажи, чья психология и эмоции прорисованы детальными штрихами. Но я лучше почитаю «Открытый город» Теджу Коула, чем «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста.

Поэтому теперь я стараюсь находить аргументы в пользу продуманной сжатости и непременной интимности произведений малых форм, где далеко не всё урезается пропорционально. В «Зайце с янтарными глазами» Эдмунд де Вааль называет нэцке, которую держит на ладони, «маленькая резкая вспышка точности»[12]. Лучше не скажешь. По моему опыту, внешняя малость произведения может указать путь к огромным внутренним глубинам.

Но я готова довольствоваться и неожиданным постом в инстаграме, и каким-нибудь смешным коротеньким комиксом. Маленькое не обязано быть глубокомысленным, чтобы меня зацепить.

И, разумеется, я рассуждаю обобщенно, и мне по сердцу кое-что умопомрачительно большое и весьма величественное: Тихий океан, например, и некоторые музеи со сверкающей титановой обшивкой, и большие книги о больших идеях, которые пишет моя близкая подруга, и большой задушевный певческий голос моего мужа. Я восторгаюсь размахом, когда его проявляют другие. Обожаю циклопическую скульптуру Луиз Буржуа «Маман» и яркие антиминималистические полотна Питера Дойга. Наслаждаюсь амбициозными и эпическими, порой вселяющими неловкость фильмами Терренса Малика. Хочу лично поблагодарить его за колоссальную самонадеянность, проявленную им в «Древе жизни». Когда вы в последний раз лицезрели художественное произведение, которое так блистательно переоценивало бы свои возможности?

Возможно, некоторые сочтут, что желание заниматься чем-то малым и оставаться мелкой фигурой, – это такая отмазка, позиция перестраховщика либо разновидность патологической робости и зажатости.

Маленькое – безопасная гавань. Чем менее масштабные цели ты себе ставишь, тем меньше вероятность того, что твои надежды рухнут, а жизнь «собьет с тебя спесь». В этом смысле пристрастие ко всему маленькому может быть разновидностью скромных ожиданий. Или разновидностью смиренности в ее женском варианте – той, когда говоришь себе: «Боюсь, меня сочтут крикливой, толстой, напористой, амбициозной».

Послушных девочек учат быть незаметными, умалять себя, пока не оказывается, что в мире нас почти не видно, даже если наш голод разгорается. Если мы к тому же – представительницы «меньшинств», предпочитать всё маленькое – не особо бунтарский и довольно предсказуемый путь. «Маленькие, миниатюрные, скромные, изящные, безропотные, тихие, покорные, прелестные, женственные, опрятные…» Считается, что женщины азиатской расы не особенно властны, за исключением Йоко Оно, которую частенько и предсказуемо принижают за ее высокомерие художницы и непомерно громкий голос.

В том, что касается сравнительной величины репутаций, мы живем в противоречивое время. С одной стороны, наша цифровая культура благотворна для известности малого масштаба, в узких кругах. «Мы живем на миллионах крохотных театральных сцен, – отмечает Кэрри Браунстейн, одна из сценаристов «Портландии». – «Twitter, Instagram, Tumblr, Facebook, YouTube… Тарелки – витрины для нашей еды, кровати становятся подмостками нашей дремоты, селфи – выход наших лиц на поклон после спектакля. Мы выставляем на обозрение всё, чем занимаемся в жизни, – и свои чувства, и свои семьи, и свои небеса». С другой стороны, наша модель экономического роста руководствуется тезисом: если ты делаешь что-то маленькое (за исключением изготовленных вручную вещей для бутиков, то есть чего-то весьма прибыльного или монументального в своей миниатюрности), то только потому, что ты незадачливый и слабый. «Держись увереннее, – говорит моя мать, словно мой литературный „стиль“ – порождение низкой самооценки и интроверсии (а может, она отчасти и права), проблема, которую можно устранить на тренингах веры в себя. – Эх, если бы ты писала детективные истории или истории про Леонардо Ди Каприо… А как насчет истории про кота, который из еды любит только бананы?». Однажды я спросила, как ей книжка с картинками, которую я выпустила (мать сидела над ней – и даже гуглила новости о ней – часами, пытаясь вычислить ее значимость), и она сказала: «Жаль, что ты не написала большую книгу, такую, как у Х. О ней говорят все мои друзья». С этими словами она попыталась всучить мне великанскую кастрюлю. Мы сидели в ее квартире, которая ломится от вещей, окруженные предметами, накопившимися за целую жизнь собирания коллекций.

В тот день она уже навязала мне следующее: рисоварку размером с автомобиль, трехфунтовый пакет лесных орехов и гигантскую упаковку спортивных носков.

Меня настораживает эта негласная убежденность в том, что оставаться маленьким по масштабу – что-то вроде задержки художественного развития или неудачи. Вопреки предположениям моей матери, я вовсе не желаю прозябать в нищете и безвестности. Я не пытаюсь отказать ей в праве мной хвастаться – в праве, которое стремятся иметь матери-иммигрантки. Нет, я просто-напросто не знаю, как увеличить масштаб того, что делаю. Возможно, мне недостает того беспардонного эгоизма, который Джордж Оруэлл в эссе «Зачем я пишу» назвал необходимым для писателя качеством. Но, впрочем, как выглядит «беспардонный эгоизм» в глазах писательницы азиатского происхождения? Дебора Леви, отвечая Оруэллу, пишет: «Даже самой высокомерной писательнице приходится долгое время выковывать в себе самолюбие, которого ей еле-еле хватит до конца января, – про то, чтобы оно продержалось до самого декабря, я вообще не говорю».

Если я грешу тем, что прячусь среди самых крошечных людей в крошечном параллельном мирке, причина в том, что я ищу другие модели успеха в искусстве. Маленькое – образ альтернативных возможностей, доказательство того, что, сколько бы рынок ни пытался навязать всем общее мнение, кто-то всегда будет творить в закоулках, куда рынок не заглядывает.

Небольшая подборка людей и птиц, восхваляемых за малость (или «Пантеон малости»):

Сэй Сенагон (966–1017, Япония) – автор дневников и поэтесса, чьи короткие и обожаемые читателями «Записки у изголовья» укрепили ассоциацию малых форм с высокой художественной ценностью в японском искусстве и литературе.

Рембрандт ван Рейн (1606–1669, Нидерланды) – редкостно одаренный художник, вначале сделавший себе имя на малоформатных гравюрах, в том числе на серии портретов нищих и изгоев, где белизна пустого белого фона подчеркивает выразительность фигур. Примечательно, что эти гравюры кажутся незавершенными, неполными.

Певчий дрозд – грудка кремово-белая в бурую крапинку, песня звучная, похожая на трели флейты, с характерными музыкальными фразами.

Мацуо Басё (1644–1694, Япония) – поэт, сочинявший хокку, часто