Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

— Верный он, Геська, друг. Не такой, как некоторые.

— Вспоминаешь Сережку?

Настенька посуровела. Не Сережка ли явился причиной ее несчастья, так нелепо сложившейся судьбы? Не он ли своей изменой толкнул ее на этот безумный шаг — выйти замуж?.. И навсегда исчез из ее жизни. Три года прошло с тех пор. Вечность. Так не все ли равно, где он, что с ним, пощадила война или зарыла в землю? Пусть это волнует ту, другую женщину, которая увела его за собой. А ей не сладко живется и без этих горьких воспоминаний.

Нет, об этом нечего и говорить. Жаловаться? Кому? На кого? И что представляет собой ее неудавшаяся жизнь среди океана человеческого горя?..

— Иногда вспоминаю, — наконец отозвалась Настенька. — Но лучше... не вспоминать.

В ее проворных руках безостановочно мелькали спицы. Каждую свободную минуту использует Настенька для вязанья: и дома, и перед уроками, и во время школьных перемен. Разговаривает ли с коллегами в учительской, слушает ли доклад или выступления товарищей на педсовете, присядет ли отдохнуть возле спящей дочурки — руки привычно набрасывают петлю за петлей. Сколько уже связано ею платков, кофт, беретов, детских шапочек, варежек, носков! Вот и сейчас — принимает подругу, а спицы не унимаются. Их отполированные кончики сближаются, словно принюхиваясь, тут же расходятся, чтобы в следующее мгновение снова найти друг друга. И так без конца снуют и снуют в пяльцах у Настеньки маленькие сверкающие молнии.

— Хороший рисунок, — присмотревшись к вязанью, сказала Люда. — Кофточка?

Настенька кивнула. Опустила работу на колени, устало проговорила:

— Руки отваливаются

— Так бросай.

— Нет-нет, — возразила Настенька, снова принимаясь за дело. — Аленку надо поддержать. Цены, небось, знаешь какие — с ума сойти! Молоко — пятьдесят рублей литр, манка — шестьдесят — семьдесят за килограмм, сахар — сто! Разве хватит зарплаты, чтобы дать ребенку питание?

И снова Люда не без самодовольства подумала, что, конечно же, теперь Настенька должна ей завидовать.

— А я собираюсь в клуб, — сказала с нарочитой беззаботностью. — На танцы. Идем?

— Куда ты ее ташшишь? — возмутилась Пелагея, как раз вошедшая в дом и услышавшая последние слова Люды — Оттанцевала она свое. И ие сманывай, не вертись бесом.

— Мама! — Настенька с укором взглянула на нее. — У меня ведь есть своя голова на плечах.

Оно и видно. Ощшастливила на старости лет,.

Захватив ведро и продолжая ворчать Пелагея снова вышла во двор. А Люда заговорщицки шепнула Настеньке:

— Между прочим, один лейтенант, тобой интересуется; Могу познакомить.

Настенька знает, о ком говорит Люда. Встречался ей на пути этот лейтенант. Красивый, интеллигентный, выдержанный. Говорят — сын какого-то генерала. Ни разу не позволил себе бестактности. Не затрагивал. Лишь смотрел с обожанием и улыбался — мягко, застенчиво.

Только все это ни к чему Настеньке.

— Спасибо тебе, Люда, — ответила подруге. — Как-нибудь обойдусь.

— И напрасно, — горячо заговорила Люда. — Может быть, это твое счастье? У него серьезные намерения.

— На каждое «намерение» отзываться — быстро по рукам пойдешь.

— Ну, как знаешь... А то сбегаем? Покажу тебе своего Виталия. Три звездочки носит. Сим-па-тичный. Свиданье назначил. Пообещала танцевать с ним.

В руках у Настеньки на миг замерли спицы.

— А Геська?!

— Геська?.. Что ж мне и потанцевать нельзя? За семью замками сидеть, пока он явится? Ты это хочешь сказать?

— Да нет. Почему же? Мне просто казалось...

— Думаешь, он там «страдает»? Видела я этих военных девочек. Не зря их называют ППЖ — походно-полевые жены.

— Не стыдно говорить такое? — упрекнула Настенька.

— А что, будто не правда?

Настенька отложила вязанье, перевела на подругу взгляд — недоуменный, спрашивающий.

— Тебе плохо, Люда? Тебя обидели?..

— С чего это ты взяла?

— Злая какая-то стала.

«Злая... А чего мне не быть злой! Все, все сложилось не так, как у тебя. И в дружбе всегда лишь угождала, а верховодила ты. Ходили вместе, только засматривались мальчишки на тебя одну, добивались твоего расположения. И теперь вот, как мадонна с младенцем на руках: никто ничем не укорит — чистая. О, если бы этот генеральский сынок меня поманул! Нет, по тебе вздыхает. А я снова лишь посредница, лишь выслушиваю предназначенные тебе комплименты. Мне, небось, никто не заикнулся о серьезности своих намерений. Разве что Геська... — Люда поморщилась. — Не велика радость идти в дом Юдиных. Вон как приветил этот шут гороховый, Кондрат: «Тебе до Герасима какое дело?» Подумаешь, счастье великое тот Герасим — беспризорник усыновленный, что и фамилии своей не знает... Старик Гришкой попрекает. А что мне оставалось? В Германию ехать?.. Теперь кое-кто болтает, будто повинна в смерти Глафиры. Разве я звала ее? Сама пришла. Сама нашла свою смерть».

Все эти мгновенно пронеслось в голове у Люды.

— А я всегда была такой, — ответила Настеньке. Засобиралась. Желая лишний раз подчеркнуть, что и она не обделена вниманием мужчин, с вызовом добавила: — Пойду. Виталий, небось, заждался.

А Настенька, оставшись одна, старалась понять, что же произошло с Людой. И когда это началось. Может быть, когда отстала на курс? Поступали-то в институт вместе, а закончила его Люда на год позже. Так ведь не хватало сил вытаскивать ее на занятия. Проспала в общежитии. Помнится, уже в то время произошел какой-то конфликт в семье.

Нет, в ту пору она еще не была вот такой. Это оккупация ее ожесточила. Однако Геся и словом не попрекнул — сама говорила. Как же можно к нему так относиться?! «Никуда не денется». А сама к какому-то Виталию бежит...

Не одобряет Настенька ни рассуждений, ни поступков подруги, а помочь ей ничем не может. Не хочет Люда внять ее словам. Мечется в погоне за счастьем, за какими-то призраками, не дорожа тем, что уже имеет.

Закопошилась Аленка. Настенька взяла ее на руки, покачивая, тихонько запела:

Спят медведи и слоны, дяди спят и те-о-ти...

Вместе с Сережкой и Людой смотрела она фильм, в котором эту колыбельную пела ее любимица — Любовь Орлова. Как это было давно! Нет, даже не так. В какой-то иной жизни. В ином измерении — до войны.

* * *

Сколько их — скорбных извещений, с мужественной предусмотрительностью продиктованной суровым временем, отпечатано впрок! Война вписывает в них фамилии, даты и те рубежи, куда смогли дойти бойцы, и где упали, Чтобы уже никогда не подняться. Летят они — названные в народе похоронками — во все концы родной земли вестниками черного горя. И находят, находят старых матерей, лишившихся опоры, и жен, ставших вдовами, и осиротевших детей.

Руки Фроси, державшие извещение, дрожали. Словно не веря в случившееся, словно