Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина

– Ну, на сегодня хватит, – сказал он, укладывая домбру в изголовье. – Спать пора.

Все притихли, разошлись по местам.

Наутро пришел председатель, с ним майор в красных погонах, пришитых прямо к тулупу. Погоны были нововведением – до высылки военные носили кубари на уголках воротников.

Майор только перешагнул через порог, как тут же скривился и заткнул нос:

– Что за вонь тут развели? – прогундел он, не разжимая пальцев.

– За неимением другой еды вчера варили свиные кишки, – громко ответил дядя Очир. – А они, видите ли, плохо пахнут. Не знали, что вы к нам сегодня прибудете, а то бы оставили вам угоститься!

– Как его фамилия? – поинтересовался майор у председателя, кивнув на дядю.

– Чолункин, Очир, – заглянув в бумажку, отрапортовал Семен Михалыч. – Единственный трудоспособный мужчина в списке, – чуть тише добавил он.

– Контуженный и хромой только, – не унимался дядя.

Майор сделал вид, что не слышит.

– Чолункин же вроде партийный, – продолжал он разговор с председателем, как будто вокруг больше никого не было или остальные не понимали русского языка.

– Это брат его партийный, туберкулезник. Который кашляет, – совсем тихо ответил Семен Михалыч. – Чагдаром зовут.

– Пусть одевается и идет с нами, – распорядился майор.

– Гайдар Петрович, слышь, – обратился к отцу Семен Михалыч. – Собирайся, однако!

Отец сдернул с гвоздя шинель, но никак не мог попасть в рукава. Тетя Булгун подскочила, помогла, подала шапку и башлык. Дед замер на краю нар, схватив в кулак свою жидкую бородку. Санька испугался, что никогда больше не увидит отца, и, забыв про обычаи, кинулся, обхватил руками, зарывшись лицом в шинель.

– Папочка! – закричала по-русски Надя. Женщины тут же заголосили как по команде.

– Да не орите вы, – рявкнул майор, – вернется через час.

Вопли оборвались, словно отрезало.

– Слышишь, Александр, – похлопал отец Саньку по плечу. – Засекай время.

Он снял с запястья свои именные часы и надел на руку Саньке, застегнул ремешок на самую последнюю дырочку и шагнул в дверь вслед за начальством.

Время ковыляло, как стреноженная лошадь. Друзья пытались отвлечь Саньку, предлагали поиграть в домино, но он не мог оторвать взгляда от стрелок часов. Женщины печально сидели на нарах, перебирали пожитки. Дядя Очир взял топор и принялся колоть поленья на мелкие щепки. Скоро у печки выросла целая гора растопки. Дед яростно грыз потухшую трубку. Вовка достал закопанную в сене тетрадь и снова в нее уткнулся. Надя то и дело дергала Саньку за рукав, спрашивала, не прошло ли время. Санька злился и задирал руку, на которой тикали отцовские часы.

Когда время истекло, Санька громко оповестил всех. В ту же минуту под окном запел снег, распахнулась дверь в сени, и отец вошел в барак, держа в руках холщовый мешок.

– Слава бурханам! – раздались негромкие возгласы.

Отец осторожно положил мешок на стол. Внутри загромыхало что-то твердое.

– Там хлеб, – объяснил он. – Настоящий, пшеничный, но мерзлый. Из района привезли. Мне выдали десять буханок. По норме: взрослым иждивенцам – четыреста граммов, детям до четырнадцати лет – двести. Работающим – шестьсот, но у нас таких пока нет.

Хлеб! Настоящий! Белый! Все повеселели. Только отец не выказывал радости. Тихо снял шинель, шапку и сапоги, лег на топчан, закрыл глаза. Санька подошел, вложил отцу в ладонь часы. Тот открыл глаза и улыбнулся. Но улыбка была вымученная.

Буханки разложили на камни вокруг печки. Запах печеного хлеба заполнил весь барак. В животе у Саньки заурчали голодные собаки. Он бы сейчас, кажется, целую буханку один проглотил, а ему достанется лишь пятая часть. Обидно: ему полагалось всего 200 граммов, как маленькой Наде, а Вовке – 400. А по росту они с Вовкой почти одинаковые.

Тетя Булгун словно услышала его мысли, присела рядом, прошептала:

– Я с тобой поделюсь.

– Спасибо, тетя! – чувствуя, что краснеет, еле слышно поблагодарил Санька.

Хлеб каждый ел на свой манер. Кто-то отщипывал крохотные кусочки и долго сосал. Кто-то крошил в чашку с горячей водой и хлебал размокшую тюрю. Отец и дед от своих порций отделили по кусочку, отдали тете Булгун на сухари.

– А нам каждый день такой хлеб давать будут? – спросила мать Борьки Куня, имя себе не поменявшая.

– Вообще-то положено каждый день, – ответил отец, – но сами понимаете: дорога до райцентра неблизкая, метели частые, а в поселке еще детский дом – больше сотни ртов. И мы вроде как за хлеб с сиротами соперничаем. Завтра всех трудоспособных вывезут на лесосеку. Работа тяжелая, непривычная. По пояс в снегу. Мне банку гусиного жира выдали: лица мазать от обморожений. Утром на стол поставлю. – Отец предупреждающе поднял палец: – Смотрите, дети, есть этот жир нельзя, это лекарство!

Дети с пониманием закивали, женщины взялись за одежду: к завтрашнему дню вместо загубленных прожаркой пуговиц надо было пришить завязки. И все завидовали меховым рукавицам, которые смастерила тетя Булгун из Розиной шубейки.

Санька лег пораньше, но никак не мог заснуть, волновался, будут ли ему выдавать рабочую пайку хлеба в 600 граммов? Или для работающих подростков другие нормы выдачи? Хотел было спросить отца, но тот о чем-то тихонько разговаривал с дедом, и Санька не смел прервать беседу. Когда дед с отцом переходили на русский, это всегда означало, что разговор серьезный и в калмыцком может не хватить слов. Он вовсе не хотел подслушивать, но так уж вышло.

– То есть ты над нами всеми теперь надзиратель? – услышал Санька шепот деда.

– Парторг, – уточнил отец. – Проводник политики партии и правительства.

– И, с другой стороны, ты наушник.

– Сексот, – поправил отец.

– Кто-кто?

– Секретный сотрудник НКВД.

Дед замолчал. Заскрипели нары. Услышанное не укладывалось в голове Саньки.

– То есть ты будешь на всех доносить? – снова зашептал дед.

– Докладывать, – опять поправил отец. – Я сначала категорически отказался. А майор мне: «Ну, что ж, брат у тебя контра, не подойдет, придется отца твоего вербовать. Не баб же на это дело подписывать». А я ему: «Отец у меня слабовидящий. Не сможет вам донесений писать». Это я чтобы он не вздумал на вас, отец, давить. «Значит, все-таки придется баб привлекать, – говорит майор и подвигает мне список. – Отметь мне грамотных». А из женщин только наша невестка может писать по-русски. И как я представил, что ее обрабатывать майор начнет, не по себе стало. Думаю, лучше уж буду делать это сам, чтобы ущерба людям был минимум.

Сердце у Саньки забилось так, что казалось, дед и отец слышат его грохот. Отец согласился доносить этому толстощекому майору… на кого? На Санькиных друзей? На их матерей и бабушек? На своего старшего брата и его жену? На своего