Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Пушкин отзывался о Белинском так: «Он обличает талант, подающий большую надежду. Если бы с независимостию мнений и с остроумием своим соединял он более учености, более начитанности, более уважения к преданию, более осмотрительности, — словом, более зрелости, то мы бы имели в нем критика весьма замечательного». Это было напечатано в третьем томе «Современника», уже после того, как Пушкину были известны все уничижительные отзывы Белинского о журнале. И публикация этой мягкой заметки говорила об одном: с Белинским Пушкин ссориться не хотел, Белинский был ему нужен. С помощью его задиристых критик Пушкин рассчитывал поднять интерес читателя к «Современнику».

Вяземскому такой шаг был абсолютно непонятен. В журналистских делах он не был сторонником компромиссов.

В 1828 году он без малейших раздумий оставил свой «Московский телеграф» в первую очередь потому, что Полевой начал делать то, с чем Вяземский принципиально не мог согласиться. Журнал приносил доход, но князь отказался от него — ради убеждений. Пушкин же вел себя странно — приглашал к себе своего врага, мягко пожурив его за несдержанность и словно не замечая оскорблений…

Все было просто: ему нужны были деньги. И не так, как Вяземскому в 1828-м, а очень нужны. Никто из русских писателей не оказывался в таком стесненном положении, как Пушкин. И «Современник» был его единственным шансом. Чтобы поддержать журнал на плаву, повысить на него спрос, он готов был не замечать нападок Белинского, надеясь со временем приструнить его, образовать его вкус и сделать ведущим критиком своего журнала.

Это означало только одно — Вяземский в качестве ведущего критика его не устраивал. И после второго номера князь уже ни разу не появился в «Современнике» как критик…

«Вижу, что непременно нужно иметь мне 80,000 доходу. И буду их иметь, — пишет Пушкин жене, и в этих строках сквозит упрямство обреченного. — Не даром пустился я в журнальную спекуляцию — а ведь это все равно что золотарство… защищать русскую литературу есть чистить нужники и зависеть от полиции. Того и гляди что… Черт их побери! У меня кровь в желчь превращается».

Тираж третьего тома он снизил до 1200 экземпляров. Вяземский дал в журнал стихотворение «Kennst du das Land?[76]», посвященное Ораниенбауму и великой княгине Елене Павловне, шуточные «Подражания испанским сегидильям» и «Ответ».

…Семейство Вяземских состояло теперь из Петра Андреевича, Веры Федоровны, 16-летнего сына Павлуши и дочерей — 23-летней Маши и 14-летней Наденьки. В отличие от родителей, которые в молодости своей блистали на московских вечерах, Вяземские-дети не могли похвастать особыми успехами в свете. Правда, Павлуша рос дельным и умным юношей, пользовался заметным авторитетом среди сверстников, хорошо учился, много читал, с ним с удовольствием беседовал Пушкин. А вот княжны Вяземские не блистали красотой — обе пошли в мать, но прелесть Веры Федоровны в Маше и Наде как-то отяжелела, обе девушки были круглолицы и выглядели на фоне ослепительных сверстниц чересчур просто. Вяземский с тревогой замечал, что французский у дочерей оставляет желать лучшего, а без безупречного французского в свете делать нечего. К тому же Вяземские не могли позволить себе дорогих нарядов, которыми щеголяли «новые аристократы», обладатели сотен тысяч душ и миллионных состояний… В общем, поклонников у девиц Вяземских было намного меньше, чем у их сверстниц.

Поэтому большой радостью для Вяземских было сначала известие о том, что Маша стала фрейлиной (5 декабря 1835 года), а там и о ее замужестве. Избранником «невесты Жуковского», как в шутку звали Машу в семье, стал один из самых заметных светских львов Петербурга — камер-юнкер Петр Александрович Валуев, которого Николай I называл jeune homme modele[77]. Валуев был на два года моложе Маши, служил во Втором отделении собственной Е. И.В. канцелярии под начальством Сперанского. Род Валуевых был древним и заслуженным: дед жениха, Петр Степанович, был сенатором и начальствовал в Москве комиссией Кремлевского строения (о нем у Дмитриева была строка «У нас есть вал Тверской, у нас есть и Валуев», он упомянут в «Войне и мире»); отец, Александр Петрович, служил в московском отделении Сената; с дядей, кавалергардом Петром Петровичем, Вяземский виделся во время Бородинского сражения… Одним словом, новый член семьи был крепко связан корнями со старой московской жизнью, и Вяземские приняли его радушно. Своей молодостью, прямодушием, честностью Валуев нравился и Пушкину, который, по легенде, отчасти с него списал главного героя «Капитанской дочки» Петрушу Гринева…

Деньги в приданое невесте дал сам император. Свадьбу сыграли 22 мая. Маша была счастлива. Медовый месяц Валуевы решили провести в Остафьеве. Вера Федоровна, у которой в последнее время побаливали ноги, и Павлуша в июне отправились на воды в Бад-Эмс, а князь взял 4 августа отпуск на четыре недели и 8-го приехал в Остафьево к старшей дочери и зятю. Вместе с Валуевыми он съездил навестить тещу в калужское имение и 19-го снова вернулся в родное гнездо… Остафьевские август — сентябрь 1836 года — одни из самых мирных и спокойных месяцев его жизни. В родном доме, как всегда, помогали даже стены. «Я все-таки именинник в одном Остафьеве, — написал он. — В другом месте, где бы то ни было, я — просто безыменный».

Сидя в кабинете на втором этаже, он думал о невеселой судьбе «Современника». Пушкин бьется изо всех сил, чтобы сделать журнал интересным, но, видит Бог, плохой из него журналист. Журналист — поставщик и слуга публики. А Пушкин не может быть ничьим слугою. Он не чувствует, чего хочет публика, а без этого чутья журналистикой лучше не заниматься. Он хочет остаться чистым, не замараться публикацией повестей и модных картинок — а на модах и повестях только и выезжают русские журналы… Эти мысли так Вяземского раззадорили, что он всерьез начал подумывать о возрождении, ну, скажем, «Северных цветов» в каком-то новом обличье… Потеребить Одоевского, Жуковского… Опубликовать наконец несчастного «Фон-Визина». Даже известие о том, что Николай I запретил Одоевскому и Краевскому издавать «Русский сборник», произнеся легендарную фразу «И без того много», не изменило планы князя — осенью 1836 года он активно собирал материалы для своего альманаха, который со временем все больше приобретал исторический уклон. Перебирал собственный архив, просил поделиться материалами друзей… Потом понял, что нужно делать два альманаха — отдельно «Северные цветы» и отдельно исторический. Решил назвать его просто «Старина». Но Пушкин сказал, что такое замшелое название отпугнет публику и посоветовал вариант «Старина и новина».

— Новина? — переспросил Иван Иванович Дмитриев, когда Вяземский, навестив его в Москве, поделился замыслом. — Вы уж простите мне, Пушкина я люблю, но тут он, кажется, предлагает не то… Новиной, помнится, волжские крестьянки зовут свежетканые холстины… Почему не «новизна»?.. Старина и новизна… Тем более что, кажется, у Василия Рубана лет шестьдесят назад была книга под таким названием…

На том и порешили — «Старина и новизна».

В четвертом томе «Современника» появилась заметка: «От редакции. Спешим уведомить публику, что в начале будущего 1837 года выйдет в свет: Старина и новизна, исторический и литературный сборник, изданный кн. Вяземским». Вяземский предполагал напечатать в альманахе несколько глав «Фон-Визина», отрывки из записок Ростопчина и Дмитриева, письма царевича Алексея, Екатерины II, Павла I, Карамзина, воспоминания о Каподистрии и стихи — свои собственные, Пушкина, Языкова, Дмитриева, Нелединского-Мелецкого… Компаньоном же по «Северным цветам» стал Владимир Одоевский, и 17 ноября 1836 года он сообщал Шевыреву о том, что, «кажется, будет недурная книжка».