Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

с Олегом были послевоенные дети, и на его поэтическое творчество, как и на моё живописное, эти годы наложили неизгладимый отпечаток – я писал черепа на своих полотнах, он описывал их в своих стихах:Бомба упала, и город упал.Над городом гриб поднимается.Бежит ребёнок, спотыкаясь о черепа,Которые ему улыбаются.

Да и память о том, что мы дети военных рубак, также не покидала нас.

На заду кобура болталась,Сбоку шашка отцовская звякала.Впереди меня всё хохотало,А позади всё плакало.

После поэтов приходило время сочинителей прозы. Старший сын Клавдии Петровны Олег, блестящий чтец с большими артистическими данными, читал свою новеллу “В усадьбе барона”, написанную в готическом духе и повествующую о коте-оборотне Ваське, проникшем ночью под видом распутной служанки в кровать барона:

“– Бесстыжая, куда лезешь?! Ах ты негодница! Ведь щекотно.

И тут кот нечаянно зацепил когтем пупок барона и осторожно потянул лапку назад. Барон вскрикнул. Васька облобызал губы барону.

И глаза барона остались открытыми.

А наутро пришёл Селифан, и лежал барон как живой. И на теле его ни единой ранки, окромя трёх капель крови на холодном пупке”.

Загадочная кончина блудливого барона слушателей не печалила, а талантливо написанные комические диалоги барона с прислугой и котом вызывали смех.

Равноправный член литературного сообщества на Боровой Анатолий Васильев в небольшом рассказе описывал жизнь не совсем нормального петербургского юноши, обитающего на чердаке Казанского собора, превращённом в голубятню, ползающего в костюме Адама под курлыканье и воркование голубей среди пуха, перьев и птичьего помёта, совершающего ночные вылазки на купол воронихинского сооружения и не имевшего желания уйти от голубей вниз, к двуногим…

Иногда салон на Боровой удостаивал визитом Владимир Иванов, эстет до мозга костей, шармирующий, грассирующий и очаровывающий впечатлительных особ женского пола. Чтением своих преизящнейших миниатюр он вызывал искренний восторг у всех нас. В них переплеталось то, по чему томились наши юношеские души, воспитанные этим загадочным городом: кринолины, камзолы, ожившие куклы и мраморные скульптуры чтимых нами людей и героев. Дух мирискусников во главе с Сомовым, певцом игривых маркиз, присутствовал в этих литературных опусах Иванова, а его литературный кумир Андрей Белый оказывал благотворное влияние на его творчество.

“Застучали копытца и в зал вбежал фавн: торопливо, усердно раскланялся и расставил четыре изящных пюпитра.

А Моцарта нет.

Хотя обычно маэстро так аккуратен…

мраморный Моцарт приблизился, сделал знак и статуй квартет согласно играет.

Окончен полночный концерт…

Восковая Персона села на трон пропылённый.

Фавн в нишу вскарабкался.

и —

только Моцарт —

мраморный Моцарт, сбегая по лестнице и менуэт напевая, —

поскользнулся,

упал

и разбился”.

Бывший армейский кашевар и первый поэт-битник (так его обозначил Иосиф Бродский), коренастый и упитанный Михаил Юпп притоптывал в такт ногой и воспевал чудеса поварского искусства. Это можно было смело обозначить гимнами яичнице и люля-кебабу. Громогласное описание входящих в блюда компонентов и их приготовление преподносилось с таким горячим чувством и смакованием, что у сидящих за более чем скромным столом, уставленным тарелочками с холодным винегретом, “Яичница” в юпповском исполнении “скребла слюну”.

Запрыгали,                      забрызгалиКрай плиты —Лучи солнцеобразнойЯи     чни           цы!С настоящим солнцемСпоря в красоте,Яичница кудахталаНа    сковороде.

Юпповский “Люля-кебаб” тоже поскрёбывал слюну у полуголодных литераторов.

ВозьмиРазрежь —                      брызнет сок.ЯзыкСпоткнётся —                  забьётся в бок.Зашевелют шельмы —Челюсти, значит,Люля-кебабПе    ре        и          на              чат.

Получив свою долю аплодисментов и опустошив несколько тарелок с винегретом, хлебнув пару бокалов болгарской фетяски, не имея горячего интереса к полуночным философским дискуссиям, Юпп, поцеловав ручку хозяйке салона и приветливо кивнув оставшимся, спешно удалялся, видимо, готовить на ужин что-то более внушительное.

Иногда литературно-поэтический вечер заканчивался небольшим фортепьянным концертом, виртуозно сыгранным Сергеем Сигитовым. Во время исполнения молодой пианист бросал пламенные взоры на хозяйку салона, с которой, несмотря на солидную разницу в возрасте, имел продолжительный платонический роман. Но стук разбуженных соседей в стены и потолок заставлял умолкнуть старенькое пианино, и за традиционным русским чаепитием, длящимся до глубокой ночи, начинались обсуждения и споры на тему прочитанных в самиздате философских трудов Юнга, Кьеркегора и Хайдеггера, будоражащих наши умы. Под утро слегка утомлённые дискуссиями, разгорячённые и возбуждённые не столько от вина, сколько от крепчайшего чая, мы расходились по домам.

Я частенько шёл пешком к себе домой часа в три ночи, а иногда и позднее. В одно из таких поздних ночных возвращений произошла история, после которой до наступления темноты я в салоне Клавдии Петровны больше никогда не задерживался.

Темнота полна неожиданностей

Барков Л.И. вызвал меня, распорядился ознакомиться с делом (художника М. Шемякина) и дать оценку имеющимся в нём материалам. Принесли несколько внушительных томов, в которых были подшиты сводки наружного наблюдения, слухового контроля, телефонных разговоров, сообщения агентов и доверенных лиц КГБ…

Владимир Егерев. Нас свёл столетний юбилей вождя

Февральской ночью я возвращался с философских посиделок в салоне Клавдии Петровны, проклиная леденящий ветер, пронизывающий до костей и залепивший мокрыми хлопьями снега стёкла очков. Около трёх часов ночи я уже стоял у парадной нашего дома. “Ребекка, конечно, читает свою любимую Жорж Санд, ожидая моего возвращения, Доротея давно уже спит в своей «готической» кроватке в обнимку с маркизом Кукой. Выпью пару стаканов горячего чая, отогреюсь и сяду за рисунки к Гофману”. С такими мыслями я приоткрываю дверь – передо мной темнота, света в парадной нет. Значит, если лампочку не разбили из рогатки шпанистые пацаны, придётся пересечь парадную, там за лифтом нащупать выключатель… Протираю концом шарфа очки и, надев, всматриваюсь в темноту, напряжённо вслушиваюсь… Полная тишина. И всё же почему-то не хочется входить в эту темноту, что-то удерживает меня, заставляя сердце учащённо биться, что-то зловещее ощущается в этой тьме и тишине. “Ерунда, просто нервы шалят. Вот войду, быстро пройду к лифту, попытаюсь включить свет и нажать на кнопку лифта…” – утешаю я себя, но вместо этого захлопываю дверь и продолжаю стоять на улице, потому что боюсь этой темноты, боюсь этой тишины. Холодно, зверски холодно, на улице ни души. Ещё раз приоткрываю дверь и снова захлопываю, окончательно понимая, что не смогу войти в чёрную пасть парадной. Топчусь с полчаса у двери, проклиная себя за трусость и нерешительность. Что со мной? Ведь не пугала же меня кромешная тьма абхазских и сванских пещер со скорпионами и змеями. Но из мрака парадной действительно веет какой-то неведомой жутью. Идти некуда и не к кому, питерские “совы” уже укладываются на ночлег. Неужели придётся топтаться остаток ночи здесь, у двери…

На улице ни людей, ни трамваев, ни машин, ни троллейбусов, полная тишина. И вдруг минут через сорок я слышу приближающийся стук сапог и при свете фонаря вижу фигуру милиционера. Подойдя ко мне, он сразу спрашивает, что я делаю здесь в такой поздний час. Объясняю ситуацию, признавшись, что побаиваюсь идти в темноте к лифту.

Милиционер