Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

с шоколадом сидел, видно, с вечера там запрятался, а ночью конфеты и шоколад лопал. А как увидел меня, побежал к двери и через забор сиганул. Не понимает пацан, что сладкое есть вредно, а воровать и опасно, и нехорошо”, – заканчивает свой ответ охранник.

“Да, что вредно, ваш Бэдик уже, наверное, понял – весь сортир у нас шоколадом облевал, а что государственное добро воровать и в рот совать нехорошо – так это ему скоро судья объяснит, – с усмешкой глядя на бледного Бэдика, произносит капитан. – А вам, ребята, спасибо, можете идти”, – добавляет он, выходя с охранником из комнаты.

Бедолагу Бэдика ведут в туалет блевать, а мы с Юликом продолжаем свой путь.

“Ну, Бэдика я понимаю, я тоже в детстве ночью шоколадом обожрался. Но мама говорила, что от этого у меня был только сильный жар”, – думаю я, идя к дому. “А почему Бэдика от шоколада тошнило, как вы думаете?” – спрашиваю я Юлика. “Д-да не от шо-шо-шоколада Бэ-бэдик бле-евал, от лик-к-кёра, ко-то-торый в к-к-конфеты ко-ко-кондитеры на-наливают, они та-так и на-зы-зываются «шо-ко-коладно-ли-ли-кёрные». Я м-маме их по-по-купаю. Во-во-няло-то от Бэ-бэ-бэдика ли-ли-кёром”, – объясняет мне от волнений совсем раззаикавшийся мой друг.

Трудно описать радость моей матери и Ребекки, не ожидавших моего возвращения. “Ведь я, собирая твои вещи, думала, что, может, не увижу тебя годы”, – тихо шепчет мама, обняв меня. “Садисты, садисты!” – повторяет со слезами на глазах Ребекка. А Доротея, сидя в кровати, смеётся и протягивает мне свою любимую игрушку.

Беседовать мне с “серым” начальником так и не пришлось, потому что 8 апреля Генеральным секретарём ЦК КПСС становится Леонид Ильич Брежнев, и, видимо, как это всегда происходит при смене власти, кого-то снимают, кого-то назначают, какие-то дела пересматриваются, какие-то закрываются. И, как будто на день рождения, мне 4 мая рано утром привозят изъятые у меня картонные коробки со всеми моими письмами, бумагами, дневниками и записками, включая книги со стихами немецких поэтов. “Извините, но вышло какое-то недоразумение, – сказал молодой мужчина, ставя внесённые коробки на пол моей комнаты. – Вот здесь распишитесь, что изъятые у вас книги и бумаги вам возвращены”.

А через несколько десятилетий, прочитав в одной из документальных книг, освещающих деятельность различных отделов Комитета государственной безопасности, воспоминания того самого офицера из 5-го отдела, занимавшегося борьбой с идеологическими противниками и инакомыслящей интеллигенцией, мне стало понятно, почему в моих иллюстрациях “серому” начальнику мерещились карикатуры…

“В агентурных сообщениях свободных художников из окружения Шемякина, по разным причинам вступивших в сотрудничество с КГБ, сообщалось об его антисоветских высказываниях и об его рисунках с порочащими изображениями красноармейцев и сотрудников НКВД”[6].

Обретение фисгармонии

Фисгармония благословлена папой римским Пием Х на исполнение литургий, по его мнению, этот инструмент “обладал душой”.

Владимир Денисов. Фисгармония (фисгармонь): историческая справка

Из всех музыкальных инструментов я отдавал первенство органу. Благодаря чешской фирме звукозаписи “Супрафон” можно было, простояв ночь в очереди, приобрести долгоиграющие пластинки с органными произведениями Баха, Генделя, Букстехуде, Сезара Франка. И звуки органа заполняли мастерскую, унося мою душу в поднебесье, радуя меня и раздражая соседей. И желание прикоснуться самому к клавишам этого божественного инструмента, ощутить упругость мехов ступнями ног, услышать переливчатое пение медных органных труб овладевает мною. Но это желание, эти мечты несбыточны. О каком органе можно говорить в коммунальной квартире, звуки которого, пожалуй, обрушили бы наш этаж! И тут в голову приходит неожиданная мысль. Фисгармония! Вот она-то и заменит мне концертный орган!

Но где раздобыть её? В газетных объявлениях под рубрикой “Куплю – продам” встречались рояли, пианино, скрипки, горны и барабаны, однажды кто-то предлагал саксофон, но фисгармонии не было. Уже отчаявшись, случайно на уличной доске объявлений вижу небольшую бумажку, на ней карандашом старательно выведено: “Продам фисгармонию марки Циммермана” – и номер телефона. Записав номер, немедля звоню из первой же телефонной будки. Женский голос сообщает мне адрес, но, когда я спрашиваю о цене, говорит: обсудим, когда придёте смотреть. Настроение моё резко падает. “Размахнулся на фисгармонию, а у самого денег кот наплакал. А скрипку Страдивари приобрести не хочешь?” – злобно бормочу я про себя, трясясь в холодном трамвае.

Дверь в старом доме на Петроградской стороне открыла пожилая женщина с интеллигентным лицом; седые волосы аккуратно уложены и увенчаны тёмным черепаховым гребнем. Она молча ведёт меня за собой по коридору, завешанному гравюрами Петербурга в деревянных рамах. Обращаю внимание на то, что одной рукой женщина постоянно касается стены.

Входим в довольно большую комнату. Старинный буфет, шкаф, посредине стол, накрытый зеленоватой тканью. В комнате довольно темно, но я замечаю фисгармонию, стоящую у стены. Тёмное дерево, белые головки регистров, на пюпитре нотные листы… Женщина подходит ко мне близко, стоит передо мной и смотрит неотступным взглядом больших тёмных глаз, как будто пытается что-то прочесть в моём лице.

Минуты молчания тяготят меня, и я нарушаю безмолвие вопросом о цене фисгармонии. “Я совершенно слепая, – произносит женщина. И негромко добавляет: – Можно мне потрогать ваше лицо?” Не дожидаясь ответа, протягивает тонкие морщинистые руки и буквально пробегает подушечками пальцев по моему лицу, на долю секунды останавливаясь у глаз, уголков губ и подбородка. “Спасибо, – тихо произносит она. – Вы учитесь в консерватории? Вы ведь очень молоды”. Я краснею и бормочу что-то о своей любви к органной музыке, о желании “любоваться” звуками инструмента, похожего на орган… Женщина молчит, подходит к инструменту и гладит его. “Я преподавала в музыкальной школе и учила игре на фисгармонии на дому. Я бы и вас, если бы вы захотели, стала учить, но я больна и скоро меня не будет. Поэтому я расстаюсь с ней… Но я хочу знать, что она живёт у человека, ну… не совсем обычного. Мне надо услышать его голос, надо, чтобы этот голос пришёлся мне по душе… Я многим отказала в визите по голосу… – И, помолчав: – Ваш голос мне понравился, он хороший. И я буду рада, что вы будете обладать моей любимой вещью. Да и вещью её не назовёшь… Это – Она… – и опять умолкает. – И Она – таинственная”, – тихо добавляет слепая.

В комнате становится совсем темно, зимние дни в Ленинграде коротки. Я различаю только силуэты кактусов и фикусов на фоне окна, освещённого жёлтым светом уличного фонаря. Я молчу, переминаясь с ноги на ногу, меня начинает давить и эта темнота, окутавшая комнату и слепую музыкантшу, и её нежелание назвать мне цену за фисгармонию. “Ах да, ведь, наверное, уже темно!” – восклицает хозяйка, и через секунду вспыхивает настольная лампа. “Хотите чаю?” Я отнекиваюсь и опять заикаюсь о цене. “А сколько денег у вас с