Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

“Колоколам” Эдгара По, “Житейским воззрениям кота Мурра” Гофмана, немецким средневековым балладам, к гоголевскому “Носу” и роману Достоевского “Преступление и наказание”, работа над которым продолжится в следующем тысячелетии.

Возможности заниматься скульптурой у меня не было: ни мастерской, ни перспективы отлить что-либо из моих работ в бронзе. Обо всём этом мне даже и не мечталось! Но к скульптуре безудержно продолжало тянуть, и вот однажды, накупив пластилина, я вылепил полуметровый рельеф туши, обрамлённой искривлённой рамой, нижнюю часть которой я сделал выступающей и поместил на неё яблоко. “А вдруг случится когда-нибудь, что у нас будет своя кухня и мне удастся отлить этот рельеф с тушей и яблоком в бронзе… И я повешу его на стене кухни, а рядом с бронзовым яблоком положу настоящий кухонный нож”, – размышлял я, разравнивая руками пластилиновый рельеф.

Я не мог предположить, что через несколько лет так и случится: туша фантастическим образом будет доставлена в Париж, отлита в бронзе и будет висеть на стене моей кухни.

Мир подпольных художников обслуживали подпольные мастера, которые за небольшие деньги делали офортные станки, самодельные гальванические ванны, и я заказал одному замечательному умельцу офортный станок с большущим колесом, приводящим в движение тяжёлый стальной вал, прокатывающий офортную доску с выгравированными на ней мною галантными сценами, правилами учтивого тона и метафизическими головами. Потом они раскрашивались – опять же мною – акварельными красками, а Ребекка, оказавшаяся прекрасным техником, аккуратно их разравнивала тончайшей кисточкой. И этот станок сыграл большую роль в моей судьбе, потому что офорты, вышедшие из-под его стального вала, привлекли внимание парижской галерейщицы, благодаря которой супруга и дочь очутились в свободном мире.

В гальванической ванне я работал с медными пластинами, изготовляя из них небольшие декоративные медальоны с фигурами скачущих рыцарей.

Несмотря на обыски, постоянное безденежье, квартирные драки с мордобитием и выбиванием зубов, несущуюся вонь от Панькиных готовок, это было благословенное время! Днём вертелось колесо офортного станка, просушивались разложенные на полу появившиеся на свет новые офорты. Толклись в мастерской друзья, тоже что-то мастерившие. Пробовал свои силы в офорте и рисунке, как оказалось, талантливый не только в литературных трудах, но и в изобразительном искусстве Владимир Иванов, в перерывах между художествами читавший нам свои романтические видения, изложенные блестящим слогом, после чего мы могли неожиданно переключиться на бесконечные дискуссии о значении метафизики и юнговского архетипа в изобразительном искусстве. Ребекка восхищала радующей глаз безупречной техникой, Доротея удивляла своими необычными для ребёнка рисунками.

А поздней ночью, когда Доротея с Ребеккой давно уже спали, я сидел за столом у настольной лампы, читая Гофмана, Гоголя и Достоевского, и делал наброски персонажей, возникающих в моём воображении.

Украинская аристократка и французский Ваня

В непростое время шестидесятых годов контакты между людьми, близкими по идеям и по свободолюбивому духу, устанавливались по принятым в ту пору правилам. Кто-то считает, что иностранец, который пришёл к нему по рекомендации друга, приятен и производит впечатление порядочного человека, – значит, надо его познакомить с интересными представителями подпольной культуры. Он даёт телефон или адрес того или иного художника или писателя, и иностранец, сообщивший, от кого он явился, безоговорочно допускается в мастерские. Новый знакомый иностранца, показав ему свои работы, советует посмотреть и послушать других “подпольщиков”. А вернувшись из СССР, иностранец, в свою очередь, советует своему другу, отправляющемуся в Советский Союз, посмотреть работы того или иного нонконформиста или познакомиться с неофициальными поэтами и литераторами. Так по звонку кого-то из друзей в мою мастерскую и пришла прилетевшая из Парижа необычная супружеская чета Маркаде.

Ещё не наступило послеперестроечное время, когда солидного возраста олигархи брали себе в жёны длинноногих юных красавиц, и статная седовласая женщина с молодым мужем, младше её лет на тридцать, по понятиям советского времени выглядела более чем странно, а для органов госбезопасности – ещё и подозрительно, тем более что и муж, и жена владели русским языком и занимались исследованиями и историей запрещённого в Советском Союзе русского авангарда.

Валентина Васютинская-Маркаде, которую все называли Лялей, родилась в Одессе в 1910 году. С детских лет жила в Париже, училась во французских университетах, занималась филологией, писала стихи и прозу, дружила с Тэффи, высоко ценившей её литературный дар. Неожиданно она выходит замуж за своего студента Жан-Клода Маркаде, молодого искусствоведа, безумно влюбившегося в неё.

“Я был страшно влюблён в Валентину Дмитриевну, и она, как славянская женщина, невзирая на молву и сплетни, которые могли о нас распускать, пошла мне навстречу… То, что с нами произошло, было как удар молнии”, – так рассказывал о своей любви Жан Маркаде. В результате этого романа Ляля забросила литературу и занялась тем, чем занимался её молодой супруг, а именно – исследованием работ русских и украинских художников двадцатых годов, а Жан Маркаде принял православие и носит теперь имя Ваня.

Ваня и Ляля с большим интересом отнеслись к моим работам, часть которых увезли с собой во Францию, пообещав показать их одной известной галерейщице. Отношения завязались между нами самые тёплые, а Доротее они привозили из Парижа сказочные наборы карандашей, способствующие овладению цветовой гармонией.

И именно эта необычная пара сыграла и хорошую, и плохую роль в моей жизни. Благодаря Ляле и Ване прибыла к нам Дина Верни, которая помогла нам очутиться в свободном мире, и они же, совсем не желая причинить мне зла, обрекли меня и мою семью на годы нищенского существования в Париже.

Венецианский Левша

Тяга к старинным изделиям, сотворённым руками безымянных мастеров столярного дела, оставивших нам в наследство резную, радующую глаз мебель, хрупкие изделия мастеров керамики и фарфора и стеклодувов заставляли меня месяцами откладывать какие-то рублишки с мизерной зарплаты чернорабочего, для того чтоб выторговать у какого-нибудь антиквара и унести к себе необычайно изогнутую старую вазу, или пару фарфоровых тарелок фабрики Кузнецова, или слегка поеденный жучками немецкий трёхногий табурет.

Некоторые предметы старины удавалось за сущие копейки купить в “Утильсырье” (так назывались предприятия по скупке бумаги, металла и стекла, расположенные в подвальных помещениях ленинградских домов). А с одним антикварным предметом, выуженным мною, случилась довольно забавная история, главным персонажем которой было некое зловредное насекомое, а остальными участниками – чересчур доверчивые и не в меру восторженные люди.

Предметом, о котором идёт разговор, был старинный стеклянный кувшин для вина явно не фабричного производства, а выдутый талантливым стеклодувом из прозрачного стекла зеленоватого цвета. Изогнутая ручка, слегка искривлённое горлышко кувшина, умеренная пузатость, вмещающая в себя литра полтора вина, – всё в этом стеклянном предмете радовало мой глаз. Но вскоре выяснилось, что кувшин, который был безоговорочно признан венецианским, был к тому же одной из вершин итальянского стекольного искусства.

В толстом стекле