Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

собой? Вы ведь, наверное, взяли, когда решили поехать ко мне”. Я снова краснею, хоть и понимаю, что музыкантша не видит ни моего горящего лица, ни моих красных ушей, ни моего растерянного вида, и бормочу, что денег у меня всего тридцать рублей, но я, конечно, смогу достать ещё и понемногу буду выкупать полюбившийся мне инструмент. (Я понимаю, что фисгармония должна стоить по меньшей мере рублей четыреста.) “Ну вот и чудесно, я готова отдать (женщина делает ударение) вам её за эту сумму, но вывозить, конечно, будете сами”. Стою ошеломлённый, не веря своим ушам. Неужели “Она”, эта чудесная фисгармония, будет стоять у меня, неужели я буду извлекать из неё немыслимые, сказочные звуки?! Мы, питерские метафизики, создадим новую музыку, откроем новую гармонию! Душой вознесёмся ввысь и, уловив Музыку Сфер, воплотим её в нашем бренном мире с помощью фисгармонии… Ну а другие инструменты достанем!

Я прощаюсь со слепой музыкантшей, целую ей руки, благодарю. Она невидящим взором смотрит мне в лицо и ведёт по тёмному коридору к выходу.

…И вот циммермановский шедевр втащен на шестой этаж, пронесён под настороженные взгляды обитателей “вороньей слободки” ко мне в мастерскую, и “Она” таинственным образом преобразила эту комнату. У меня было явственное ощущение, что в эти стены вторглось непознаваемое живое существо, таящее нечто, что должно встревожить душу и сердце. И когда я, оставшись один, сел на табуретку перед “Нею” и, раздув ногами меха, извлёк из первого регистра звук, схожий с трубным, этот звук заполнил собой всё пространство моей мастерской и затих где-то под потолком. Зачарованный, я долго неподвижно сидел у фисгармонии, не решаясь тронуть другие регистры. “Да, слепая музыкантша была права: «Она», сотворённая руками немецкого мастера в далёком девятнадцатом веке, таинственна и прекрасна!”

Бременские музыканты

Благодаря “блуждающим” аккордам в 1920-х годах

Йозефом Хауэром и Арнольдом Шёнбергом была изобретена додекафония.

Вскоре я, перепробовав все рычаги, усвоив усиление звучания труб, начинаю сочетать, переплетать трубные звуки и в какие-то моменты добиваюсь чего-то, отдалённо напоминающего Баха, Генделя и даже Сезара Франка. Правда, очень отдалённо… Но это вдохновляет, окрыляет! И я опять раздуваю меха, усиливаю звучание и нажимаю на клавиши, перемежая и сочетая звуки… Здесь что-то баховское, здесь – генделевское, ну а это что?..

Закрыв глаза, я блуждаю пальцами по клавишам. Некоторые смешанные звуки непроизвольно настораживают слух и сначала кажутся режущими, охрипшими или визгливыми… Но усиливаю этот режущий звук, и он зовёт за собой с какой-то непонятной силой, в которой ощущается незнакомая мне красота… Сочетание странных звучаний и их поиск увлекают меня всё больше и больше, меня уже не интересуют и не радуют неожиданные бахизмы, генделизмы и сезаризмы. Наверное, моя душа уже предугадывала встречу с настоящими мастерами, владеющими “деформацией звука”, – Арнольдом Шёнбергом, Альбаном Бергом и Антоном Веберном. И знакомство с ними будет таким же странным и необычным, как и их творения.

Но это чуть позже, а сейчас питерские метафизики, собравшись вечером вокруг подобия орга́на, пытаются создать музыкальное творение.

Я сижу за фисгармонией, а вокруг меня стоят новоиспечённые музыканты, вооружённые новоприобретёнными инструментами. Юлик Росточкин с большим медным тазом для варки варенья и толкушкой для пюре, Лёва Зайцев с изрядно помятым пионерским горном и Евгений Павлович Семеошенков со старенькой скрипкой, на которой сохранились лишь две струны, и со смычком с остатками конского волоса, давно не знавшего канифоли. Весь этот музыкальный хлам я приобрёл в утильсырье, потратив последние сбережения. На ум невольно лезли крыловские строки: “Проказница Мартышка, Осёл, Козёл да косолапый Мишка затеяли сыграть квартет… Ударили в смычки, дерут, а толку нет”. Ну нет! Толк у нас был! Недаром все мы были ярыми меломанами. Евгений Павлович и Юлик одержимы итальянским бельканто и даже брали частные уроки сольного пения у Николая Печковского, бывшего солиста Мариинского театра, отсидевшего в лагерях и лишённого возможности выступать в больших залах Ленинграда. Я в своё время учился играть на мандолине и даже овладел двухрядной гармонью, подаренной мне отцом в Германии, и вместе с Лёвой упивался органной и симфонической музыкой. И вот, несмотря на отсутствие музыкальной грамоты у всего “квартета”, мы всё же “ударили в смычки” и начали исступлённо “какофонировать”. Я самозабвенно раздувал меха и извлекал из фисгармонии немыслимые трели, нервно перебирая пальцами клавиатуру и разнообразя звук при помощи тембровых регистров. Хрипящие, визжащие, диссонирующие, они прекрасно сочетались с израненными воплями горна, что исторгал красный от натуги Лёвушка, а скрежетание пары струн из-под смычка Евгения Павловича отлично вплеталось в звучание металлических труб циммермановского шедевра. И как раз вовремя раздавался перекрывающий все эти звуки гул медного таза, по которому с размаху бил деревянной колотушкой Юлик. А разъярённые соседи, отчаянно тарабанившие кулаками в стены и дверь мастерской, эффектно дополняли нашу музыкальную концовку.

Благословенные будни

И теперь в стенах моей мастерской гудела переливами циммермановская фисгармония, сотрясали воздух какофонические опусы, но в основном кипела живописная и графическая работа, музыкальным фоном которой была волшебная труба Майлза Дэвиса или тихие звуки квартета Джона Льюиса. А вечером, когда я вычерчивал тушью немыслимые движения, скачки и прыжки героев гофмановских сказок, звучали музыка и пение из моих любимых опер “Волшебная флейта” Амадеуса, “Дитя и волшебство” Равеля и его же “Испанский час”, за которым мог последовать пуччиниевский “Джанни Скикки”. И ни один вечер не обходился без обожаемой мной, Ребеккой и Доротеей прокофьевской “Дуэньи”. Партии дона Жерома, Мендозы и дона Карлоса я помню наизусть и могу пропеть и сегодня. А поднять хорошее настроение в пасмурные дни помогала “Любовь к трём апельсинам” того же Прокофьева.

Я увлечённо работал над новыми циклами графических работ.

Истоками “Галантных сцен” являлись старинные французские гравюры, картины Антуана Ватто, Никола Ланкре и “Книга Маркизы” с иллюстрациями Константина Сомова.

На серию графических работ, обозначенную “Правила учтивого тона”, меня натолкнули указы Петра I о том, как надлежит вести себя за обеденным столом: “Не прилично… руками или ногами по столу везде колобродить, но смирно ести, а вилками и ножиком по тарелкам, по скатерти или по блюду не чертить, не колоть и не стучать”. Эта серия несла в себе изрядную долю абсурдности и гротескного юмора как в сюжетах, так и в придуманных мною текстах, их сопровождающих: “Не подобает лошадям и псам уподобляться, справляя малые и большие нужды на улице, в присутствии проходящей публики. А ежели не удалось ни по малому, ни по большому сдержаться, то с чинным видом спеши домой, дабы порты чистить и мыть”.

В этот же период я увлекаюсь иллюстрациями к стихам Роальда Мандельштама, к философскому стихотворению Бодлера “Падаль”, к