Еврейская сага. Книга 3. Крушение надежд - Владимир Голяховский

И вот мой тюремный друг Лев Копелев передал рукопись рассказа «Щ-854» об Иване Денисовиче. Хоть всего-то шесть авторских листов, но совсем это тонко было: перепечатывал я с двух сторон, да без полей и чтоб строка вплотную к строке. И сработало. Спасибо огромное Анне Самойловне Берзер, это она, незаметный сотрудник, верная лошадка «Нового мира», смогла понять значение моего рассказа и донести рукопись до Твардовского. Догадка-предчувствие у меня в том и была: к мужику Ивану Денисовичу не могут остаться равнодушны и верхний мужик Твардовский, и верховой мужик Никита Хрущев. Даже не поэзия и даже не политика решили судьбу моего рассказа, а вот эта доконная мужицкая суть, столь у нас осмеянная, потоптанная и охаянная. Твардовский меня за уши из подполья вытянул. Не обнадежен я, конечно, полностью, что будет мне легко и удобно в Союзе писательском, в который вы меня впустили для умеренно-благополучного существования. Наша интеллигенция единодушна в представлении о желанном будущем, но пока что так же единодушна и в полном бездействии для этого будущего. Но все дело в нашей идеологии. Достаточно она потерзала и разорила наши души. После громадных наших потерь мы можем допустить себе и небольшую льготу освобожденного слова. Стране нужна здоровая литература, а не та, что подпираема ходульными устоями прошлого. Моя единственная мечта — оказаться достойным надежд читающей России. Сегодня у меня хороший день, ну прямо-таки славный денек, какой выпал в тот раз на долю Ивана Денисовича[101].

Литературные «киты» сидели притихшие, слушая необычные мысли и слова, выраженные в необычной форме. Им было не по душе это слушать, но осудить его речь они не решались, ведь Солженицына «подпирал» ни кто иной, как сам Хрущев. Да еще ходили слухи, что ему могут дать Ленинскую премию, высшую награду. Когда он закончил, они захлопали, хотя не очень решительно, из кабинета выходили растерянные.

Проводив Солженицына, Ильин позвал к себе Павла:

— Ну, профессор, поразил он наших. Он, знаете, как говорится, действительно исповедует то, во что верит. Вам его слова понравились бы, да и сам он — в нем виден настоящий лагерный закал, крепкий орешек. А вы бы посмотрели на наших «китов» — растерялись совсем. Ну, скажу вам, при наших устоях, буду очень удивлен, если его пребывание в Союзе писателей пройдет благополучно. — И Ильин хохотнул, привычно хлопнув себя по ляжке.

* * *

Повесть «Один день Ивана Денисовича» всколыхнула читающую Россию, сразу заговорили о том, что в стране появился новый великий писатель. Для Советской России иметь нового великого писателя, идейного лидера, сметающего установленные властью цензурные препоны, было все равно, что получить новое прогрессивное правительство. Но старое правительство как раз и не хотело иметь и признавать нового идейного лидера. Премию Солженицыну не дали, и всего через четыре месяца после публикации, 7 марта 1963 года, Хрущев выступил в Свердловском зале Кремля перед творческой интеллигенцией Москвы с докладом «Высокая идейность и художественное мастерство — великая сила советской литературы и искусства», который, как обычно, был подготовлен В.Лебедевым. Это было разгромное выступление против нового в искусстве, особенно в литературе. Хрущев возмущенно говорил: «Печать — это дальнобойное оружие, и оно должно быть проверено партией. Я не сторонник правила „живи и жить давай другим“. Идеологическое сосуществование — это моральная грязь; борьба не любит компромиссов».

Хрущев громил драматургов, художников, поэтов, скульпторов, но особенно писателей. Сталинисты с удовольствием аплодировали критике нового, на встрече царила атмосфера злобной реакции. Писатели Михаил Шолохов и Всеволод Кочетов критиковали все, что хоть чуть-чуть отдавало свободой. Хрущев кричал в зал на Вознесенского и Рождественского: «Я не могу спокойно слушать подхалимов наших врагов! Не троньте молодежь, иначе попадете под жернова партии!»

Это была реакция на настроение воспрянувшей интеллигенции после публикации повести Солженицына. Секретари Союза писателей, которые раньше забегали вперед, чтобы с заискивающей улыбкой пожать Солженицыну руку, теперь говорили о нем с опаской и даже с оттенком презрения.

Лиля с сыном жили в Белграде у Вольфганга уже несколько дней. В одной комнате жил он сам, в другой его старая мама, а третью — столовую — отдали гостям, поставив кровати-раскладушки. У Лили была одна забота, как можно скорей улететь в Москву, но получалось, что в Югославии она жила нелегально, у нее не было въездной визы, и это тормозило выезд. Надо было легализовать ее пребывание в стране, тогда ей разрешат вернуться в Москву. По утрам она уходила в советское посольство, сотрудники расспрашивали, как она очутилась в Югославии, кто и для чего поручился за нее. Лиля нервничала, рассказывала, что ее муж был ответственным работником в Албании, его арестовали и она в панике бежала. Она не упоминала, с чьей помощью ей это удалось. Ее слушали подозрительно и холодно, продолжали расспрашивать:

— Вы приехали из Албании, с которой у нас прерваны дипломатические отношения.

— Да, но у меня советский паспорт.

— Все равно, мы отсюда не можем дать вам разрешения вернуться в Советский Союз. Пишите объяснение, и мы запросим Министерство иностранных дел в Москве, чтобы выпустить вас.

— Все это так странно, ведь я гражданка СССР. Когда же я узнаю ответ?

— Придется подождать. Ваше дело не такое срочное, есть дела поважней.

Лиля терялась, к тому же ее смущало, что она сидит на шее у Леонгардов. Она снова и снова ходила в посольство и просиживала там часами, а ее Лешка оставался с Ирмой, матерью Вольфганга. Лиля приходила уставшая и разбитая, чувствовала себя неловко перед старой женщиной.

— Я вам очень благодарна и прошу прощения, что загружаю заботой о моем сыне.

У Ирмы не было внуков, и она с удовольствием занималась ребенком.

— Напрасно вы извиняетесь, мы с Лешей чудесно провидим время вместе.

Мальчик радостно подтверждал:

— Правда, правда, мама. Мы ходили в зоопарк, я катался на пони, ел мороженое.

— Вот видите, ребенок доволен, а мне приятно с ним. Я ведь целыми днями одна, только и делаю, что жду Вольфганга с работы.

Когда Вольфганг возвращался домой, вся квартира наполнялась его зычным веселым голосом. Кроме преподавания, он работал диктором на радио, которое вещало на Германию, передавал новости.

Лиля кидалась к нему, беспокойно спрашивала:

— Что-нибудь слышали про Албанию?

— Слышал. Там все больше сгущается атмосфера, проводятся новые аресты. Энвер Ходжа опасается нашествия русского флота и решил строить вдоль берега цепь из бетонных укреплений. Мне кажется, у него такая же паранойя, какая была у его «бога» Сталина.

Лиля в слезах опускала голову. Он подсаживался к ней, брал ее руку и внимательно расспрашивал о том, что ей сказали в посольстве. Потом критиковал бюрократизм, подбадривал: