Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин
Шрифт:
Интервал:
И, действительно, было тут все похожее. Солнечный ожог, полученный им на пляже в Хосте, когда он писал этюд под солнцем увлеченно – и не остерегся. С ним он прилетел в Ленинград и лишь на третий день пришел в больницу Эрисмана.
Когда в больнице при перевязке проходившая мимо медсестра взглянула на его обожженную спину, она удивилась, затем ухмыльнулась, и Антон, встретившись с ней глазами, тоже улыбнулся ей весело. Ну, не плакать же ему из-за глупости своей! Но было все же больно, очень больно, так, что хотелось кричать и сердце заходилось, сжималось, переставало стучать, когда сестры снимали пинцетами обожженную кожу и накладывали повязки с какой-то особенной жгучей мазью после того как обработали раны кислородом из подушек.
И это казалось пустяковым поправимым делом. Его могло бы и не быть, но оно было очень болезненным, беспокоящим. Но когда на третий день он сказал медсестре, делавшей ему перевязку:
– Сколько Вы со мной возитесь, извините, – она ответила просто:
– Не с Вами, так с другими придется.
Все верно. С ним произошло то, что с другими бывало.
С ним разводилась жена.
Как все сделалось, он не знал, но постепенно стало так, что ни она, ни он уже не были теми, кем они были друг для друга прежде – и год еще назад; все теперь у них разорвалось и было ни к чему, даже было теперь ни к чему соединять эти разорванные концы.
Антон тут вдруг отчетливо увидел Ольгу, поразительно такой, какой он ее еще не видел или не хотел видеть до сих пор – ни девочкой, с которой встретился и которую все время видел перед собой, ни девушку милую, которую мало что любил, но боготворил и которой мог прощать многое. Он увидел перед собой вместо любимой просто ставшую взрослой женщину, которая надменно не то, что его ненавидела, а презирала с какой-то свойственной ей изумительной жестокостью.
И откуда это все скопилось в ней? Уму непостижимо.
Впереди же был второй перевал. Ему предстояло его перейти. И он перешел его с потерями. Но что-то человеческое в себе сохранил. Старался сохранять без поддержки даже жены. Иначе – бессовестно жить на свете.
VI
Ночью, в предутренний час, Антону опять осязаемо снилось корявое деревце, перед которым он сидел, как пан, – он отчетливо видел себя и его за собой; оно было похоже на тот корявый дубок, который рос за двором прадеда, посаженный им, с черной вороной на суку, и который он запечатлел на одном из первых своих этюдов маслом весенним утром на фоне проснувшейся зазеленевшей озими. За этим дубком сбегала тропинка вниз к пруду, в котором они, ребятишки, купались, и к речке малой, пересыхающей иногда в жару. И по тропинке той, едва обозначенной Антоном в этюде, еще бегала девочкой его мать и таскала ведра с водой и в корзинках белье, которое стирала.
Почему-то ему повторно снились некие зрительные моменты, очень похожие на виденные им в жизни, будто невзначай сама по себе прокручивалась пленка с записями. Особенно роскошно показывались сельские пейзажи (целая серия их) с буйствующей непогодой, когда все в движении, в объеме. И когда у него нет времени, чтобы эти пейзажи написать. Хотя бы попробовать их повторить.
И еще наутро по сути Костя Махалов сказал Кашину при встрече на работе – в коридоре издательства:
– Я был сейчас там, в Пеште, где был ранен в сорок пятом и убит, как считали в моей части разведывательной. Во сне, конечно. Приснилось. – И вздохнул. – Жаль ребят. Я там, на Дунае, из-под моста, фонариком светил катерам – мигал, знаки подавал, где им лучше пройти. Мы на разведку вышли. Потом я, раненный, плыл к берегу…
Между тем из-за открытой двери редакторской доходил до слуха мужской говорок:
– А почему он с ней не сблизился в постели? Из-за опаски, наверное, не захотел испортить историю своим вторжением? Оправдывал он свое не мужское поведение – не изменить – возможно, в чужих глазах?
– Может, может быть, – отрезала дама. – Не заморачивайся ты!
Почти сразу же насовсем открылась дверь редакционной комнаты, и из нее вывалился мужиковатый крупнолицый и весь заросший, как медведь, художник, в такой же темнорыжей сотканной одежде, с большой черной коленкоровой папкой под мышкой. Он по сути чуть ли не сбил шедшую ему навстречу Ларису Овечкину, милую искусствоведа. И та воскликнула несдержанно, как на улице:
– Вот лошадь Пржевальского!..
– Да, да, извините, – попятился художник.
А уж из-за той же двери вслед ему понесся возбужденно – громкий голос Муриной, редакторши тучной, крутой:
– Послушайте, Маслов! Маслов, послушайте меня! Сегодня – редсовет! Вам следует быть на нем.
– Попробую, – ответил он. И утишил последующие свои слова: – Но фига вам. Не люблю бывать на своих похоронах, пожелайте мне ни пуха, ни пера. Я ухожу. – И этак картинно-неуклюже раскланялся со всеми. Явление природы.
Наступила такая тишина, что откуда-то донесся даже тонкий приторно захлебывающийся смех Эльвиры, своим присутствием украшавшей всегда общество.
– У меня в то военное время был другом его однофамилец – Маслов (и Антон даже вздрогнул), шофер, прошедший всю войну – был под Киевом, под Сталинградом, подо Ржевом, под Берлином. – Почему-то признался другу Антон. – Не знаю, где он сейчас, жив ли?
– А ты про это самое и напиши. Есть и благополучные истории, – сказал Махалов. – Вчера же за городом, где – по шоссе – носились с ревом моторов мотоциклисты (молодые ребята), на моих глазах вдруг перевернулся на ровном месте старенький москвич. В нем ехало четверо парней, бывших, видимо, навеселе, и когда машина перевернулась дважды, из нее выскочили эти парни в целости, снова поставили тачку на колеса, влезли в нее и дальше покатили, как ни в чем не бывало. Даже ни единого стеклышка из нее не вылетело, не повредилось. Каково!
– Меня тревожит явная тенденция не замечать нормального развития искусства, а делается крен на избранность чего-то новомодного, пусть и непонятного большинству народа, – посетовал Максим Меркулов.
– Что ж, открытая форма давления, но в обратную сторону от традиционного магистрального развития, – сказал, как бы прищуривая глаза Блинер, отчего возле них вырисовывались гусиные лапки морщин. – Давление на публику за счет денег, измора. Это нонсенс.
– Прискорбно, – добавил Меркулов. – На нелюбви к отечеству нельзя творить великое и строить свое благополучие. А это для кого-то по сю пору
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!